1812 год в творческом сознании автора поэмы "Мёртвые души"

/

380

Дипломная работа

тема:

Тема: 1812 год в творческом сознании автора поэмы «Мёртвые души»

Содержание

Введение

1. Творчество Гоголя

1.1.Пушкинско-гоголевский период русской литературы

1.2. Детство и юность Гоголя

1.3. Влияние обстановки в России на политические взгляды Гоголя

1.4.Гоголь в Петербурге

2. Мертвые души

2.1.Формирование сюжета «Мертвые души»

2.2.История создания поэмы «Мертвые души»

2.3.Лирические отступления. Жанр «Мертвых душ»

2.4.II том «Мертвых душ»

2.5.Символическое пространство в «Мертвых душах» Гоголя

3. 1812 год в творческом сознании автора поэмы «Мёртвые души»

3.1.Россия «мертвых душ»

3.2.1812 год в «Мертвых душах»

Заключение

Список литературы

Введение

При жизни Гоголя, да и в течение многих десятилетий позже, никто бы не подумал, что двухсотлетие со дня его рождения будет отмечаться как культурное событие мирового значения. В России, впрочем, писатель был признан буквально с первой своей прозаической книги, «Вечеров на хуторе близ Диканьки», но только для России. В полемике с К. С. Аксаковым В. Г. Белинский писал: «Где, укажите нам, где веет в созданиях Гоголя этот всемирно-исторический дух, равно общее для всех народов и веков содержание? Скажите нам, что бы сталось с любым созданием Гоголя, если б оно было переведено на французский, немецкий или английский язык?» Белинский В. Г. Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 6. С. 258. С этими словами перекликается мнение Ивана Киреевского, человека других, чем у Белинского, убеждений и философской ориентации: «Если бы и можно было перевесть Гоголя на чужой язык, что, впрочем, невозможно, то и тогда самый образованный иностранец не понял бы лучшей половины его красот» Киреевский И. В. [Введение к библиографии] // Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979. С. 213..

В этом противоречии -- признании великого значения Гоголя для России и непризнании такового для западного мира (как видим, непризнании не оправдавшемся) -- скрыт один из величайших парадоксов, или секретов, русского писателя. Почему Белинский считал Гоголя неинтересным для Запада? Потому что Запад значительно опередил Россию в социально-экономическом развитии; потому что на Западе кипит общественно-политическая мысль, кстати, не обязательно социалистического толка (к социалистическим теориям отношение Белинского в конце жизни заметно изменилось); Гоголь же вырос на почве феодальной, крепостной России, на почве традиционализма. Иван Киреевский так не считал, первенство Запада он признавал не во всем и далеко не безоговорочно; напротив, именно Россия, по Киреевскому, сохранила животворное начало христианской цивилизации (впоследствии получившее название «русская идея»), которое взрастило Гоголя, но именно поэтому его творчество мало что говорит западному читателю.

Гоголь разрушил привычное представление о прямой зависимости эстетической ценности и художественной значительности от прогресса социальных отношений и общественных идей. Эта значительность вырастает из всей целокупности человеческих связей, в том числе из ее, как говорил Гоголь, низких рядов, «сора и дрязга», из жизненной пошлости, которая (какой неожиданный парадокс!) не только может служить питательной почвой высокого искусства, но даже усиливать его воздействие.

Недавно в Лондоне я видел книгу, название которой в переводе на русский звучит так: «Тысяча и одно произведение, которые вы должны прочесть, прежде чем умрете». В этой книге энциклопедического типа присутствуют (в виде кратких разборов) два произведения Гоголя -- «Мертвые души» и «Нос» См.: 1001 Books you must read before you die. London, 2008. Р. 107, 114.. С «Мертвыми душами» все более или менее понятно. Но «Нос». Почему каждый, прежде чем умереть, должен прочитать «Нос»? Потому что эта немудреная с виду вещь таит в себе огромный философски-художественный потенциал.

Самое главное в том, что в повести устранен персонифицированный носитель злого начала (черт, дьявол, люди, вступившие с ними в связь и выступающие их «агентами»), или, если рассуждать в категориях поэтики, устранен носитель фантастики, но сама «чертовщина», сама фантастичность остаются. На фоне традиций, особенно романтических (Гофман, Тик, Шамиссо, В. Одоевский, Антоний Погорельский и т. д.), это преобразование равносильно революции в сфере художественного мышления, революции, значение которой можно было оценить только в наше время, после произведений Кафки или, скажем, лауреата Нобелевской премии португальского писателя Жозе Сарамаго См. подробнее: Манн Ю. В. Творчество Гоголя: Смысл и форма. СПб., 2007. С. 54-116..

В сущности, «нефантастическая фантастика» или, иначе, неэвклидово начало пронизывает все гоголевское творчество, например, комедию «Ревизор», где в ситуации подмены (qui pro quo) переосмыслены все возможные, явленные жизнью и литературой варианты. Ведь на месте Хлестакова мог быть действительно важный чиновник, до поры до времени скрывающий свою цель, чтобы, в конце концов, наказать порок (Правдин в «Недоросле»). Это мог быть заведомый проходимец, выдававший себя за важное лицо (Пустолобов в «Приезжем из столицы...» Квитки-Основьяненко). Это мог быть, наконец, случайный человек, которого ошибочно приняли за инспектирующего чиновника, но который не собирался воспользоваться создавшейся ситуацией (случай с Пушкиным в Нижнем Новгороде). Три варианта, четвертого не дано. Но только не для Гоголя. Человек, который не строил никаких планов и даже смутно представлял себе все происходящее, с таким успехом сыграл роль «уполномоченной особы», которая была бы не под силу ни сознательному обманщику, ни действительному ревизору. Он поставил на грань кризиса не только нескольких чиновников, но и весь «город»; он вовлек всех в атмосферу напряженного ожидания -- расправы, наказания, вознаграждения, наконец, восстановления справедливости; он создал обстановку страха и тревожно-радостного возбуждения, не имея для всего этого каких-либо психологических качеств. Хлестаков, по словам Гоголя, -- «лживый, олицетворенный обман» (IV, 118), и то действие, которое разворачивается с его невольным участием, приобретает миражный, гротескный отсвет. Отметим, кстати, тонкость гоголевской формулировки: есть «обман», но нет «обманщика», есть «ложь», но нет «лжеца» («Хлестаков вовсе не надувает» -- IV, 99). Тем самым Гоголь переосмыслил и давнюю традицию пикарески, плутовского романа, перечеркнув ее сюжетную схему, принятый типаж, но многократно усилив конечный эффект.

«Неэвклидово начало» ощутимо и в поэме «Мертвые души», которая возникла при российской общественно-политической отсталости, вопреки или даже благодаря ей, вновь демонстрируя гоголевский парадокс об отсутствии прямой зависимости художественного прогресса от социального. «Чичиков, -- писал Рудольф Касснер, -- вовсе не продукт кризисов (Storungsprodukt), как его современники на Западе, он не вышел ни из какой революции и потому -- вне всякой романтики и дара красноречия» Kassner R. Das neunzehnte Jahrhundert: Ausdruck und Grosse. Erlenbach; Zurich, 1947. S. 202.. Да, вне романтики и красноречия, но не вне человеческих эмоций и побуждений.

Источник парадокса Гоголя в том, что он всегда предоставляет возможность двойного прочтения -- и комически-сатирического, и драматически-трагичного. Известны слова Гоголя: «Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми» (VIII, 293; «Четыре письма к разным лицам по поводу 'Мертвых душ'»). Но все дело в том, что такие «черты» (о чем писатель умалчивает) скрывают гоголевские герои уже в наличном, сегодняшнем состоянии. Отсюда возможность двойного прочтения. Покажем это на примере «Женитьбы», которую Достоевский причислял (наряду с «Мертвыми душами») к «глубочайшим произведениям» Гоголя Подробнее см. в моей работе «Грани комедийного мира» (Манн Ю. В. Творчество Гоголя: Смысл и форма. С. 587-615)..

Целью работы является анализ восприятия 1812 год в творческом сознании автора поэмы Мёртвые души.

Исходя из цели , определены следующие задачи:

1. Изучить творчество Гоголя

2. Проанализировать годы юности ,как начало литературной деятельности Определить Влияние обстановки в России на политические взгляды Гоголя

3. Изучить Формирование сюжета «Мертвые души»

4. Рассмотреть .историю создания поэмы «Мертвые души»

5. Проанализировать 1812 год в творческом сознании автора поэмы мёртвые души

6. Определить Пушкинско-гоголевский период русской литературы

7. Выделить символическое пространство в «Мертвых душах» Гоголя

1. Творчество Гоголя

1.1 Пушкинско-гоголевский период русской литературы

С формулированная полтора столетия тому назад вначале В. Г. Белинским См.: Белинский В. Г. Несколько слов о поэме Гоголя: «Похождения Чичикова, или Мертвые души» // Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 6. С. 259., а позднее -- Н. Г. Чернышевским См.: Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы // Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 11 т. М., 1947. Т. 3. С. 19. точка зрения, согласно которой с Гоголя начинается новый период русской литературы, поскольку предшествовавший ему, пушкинский, благополучно завершился См.: Белинский В. Г. Русская литература в 1841 году // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 565., в известном смысле (в том смысле, который они в него вкладывали) вполне убедительна. Если следовать иерархии ценностей, на которых она основывается, то нетрудно прийти к выводу, что Гоголь -- поэт социальный в значительно большей степени, чем Пушкин, и по этой причине он имеет большее значение для русского общества. Концепция В. В. Розанова, сыгравшая огромную роль в переосмыслении представлений о Гоголе и Пушкине, в интересующем нас плане продолжает предшествующие: один гений был вытеснен другим, «равнозначным» Розанов В. В. Пушкин и Гоголь // Гоголь в русской критике: Антология. М., 2008. С. 176.. Между тем можно высказать и другую гипотезу -- о едином -- пушкинско-гоголевском периоде русской литературы, можно попытаться по-новому оценить то значение, которое Пушкин и Гоголь, в доводах Белинского и Чернышевского противопоставленные друг другу, имели для русской культуры.

Своеобразие пушкинско-гоголевского периода русской литературы заключается в постоянном и плодотворном динамическом напряжении бинарных оппозиций русской культуры: аристократических тенденций и демократических, «эстетического» уклона и «этического», архаистов и новаторов, славянофильства и западничества, консерватизма и либерализма, духовного и светского (в немалой степени связанного с процессом секуляризации культуры и сопротивлением этому процессу донкихотов христианства), реального и идеального, поэзии и прозы, чистой художественности и критического пафоса, всемирной отзывчивости и национальной самобытности, преимущественного интереса к жизни внутренней или жизни внешней, к форме или содержанию, к общественному служению или поиску вечных истин, стремления изображать или преображать реальность, противостояния Москвы и Петербурга как культурного двуединства. Представителями раннего этапа этого периода были Жуковский и Карамзин, Вяземский и Языков, Хомяков и братья Киреевские, семья Аксаковых и князь В. Одоевский. И Пушкин, и Гоголь отдавали должное обоим полюсам оппозиций и при этом в известной мере дистанцировались от тех тенденций, которые в немалой степени ими и были порождены. Гоголь, в частности, признавался, что всегда видел себя участником дела «общего добра» и знал, что без него «не обойдется примиренье многого, между собою враждующего» Письмо С. П. Шевыреву от 13 (25) мая 1847 г. (Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 359).. С приходом Гоголя произошла не смена одной тенденции другой, как утверждал Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы», а их «примиренье», поскольку тенденции были не взаимоисключающими, а взаимообусловленными и взаимообогащающими.

С течением времени одни из них выходили на первый план, другие уходили в тень, при этом не пресекались и продолжали выступать продуктивным фактором развития культуры. Вполне естественно, что в творчестве великих писателей осуществлялось единство этих полярных тенденций, в то время как деятельность писателей второстепенных демонстрировала их противоборство и противостояние.

На мой взгляд, пушкинско-гоголевский период начался с публикации первых произведений Пушкина и окончательно оформился публикацией последних произведений Гоголя.

С появлением в литературе Гоголя возникла столь необходимая для русской культуры Нового времени вторая ее составляющая, учитывающая существование первой -- пушкинской, завершилось формирование системы бинарных оппозиций.

Подобное понимание специфики этого периода как двуполюсно- го динамического культурного пространства, отличающегося тем самым как от периода древнерусской литературы, так и от периода литературы XVIII века, позволяет сделать заключение, что он продолжается до сих пор.

Известно, что именно в 1820-е-1850-е годы гегельянство было влиятельнейшим явлением русской интеллектуальной жизни. Поэтому нелишне заметить, что творчество относящихся к первому этапу пушкинско-гоголевского периода писателей, многие из которых были гегельянцами, является прекрасным подтверждением гегелевской идеи о единстве и борьбе противоположностей.

Вскоре после того переворота, который совершил Пушкин, произошли два новых тектонических сдвига, обязанных Гоголю: возникла натуральная школа и чуть позже сформировалась «наднатуральная» школа. Оба события имели огромное значение для русской культуры. Ко второму из этих важнейших в русской литературе Нового времени событий прекрасно применимы строки Ходасевича:

Прорезываться начал дух,

Как зуб из-под припухших десен Ходасевич В. Из дневника // Ходасевич В. Стихотворения. Л., 1989. С. 138 (Б-ка поэта. Большая сер.)..

О тех мучениях, которые Гоголь при этом претерпевал, находим немало свидетельств в его письмах. Так, 21 марта 1845 года он писал А. О. Смирновой: «Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением -- и ничего не мог сделать, и все выходило принужденно и дурно. <...> От болезни ли обдержит меня такое состояние, или же болезнь рождается именно оттого, что я делал насилие самому себе возвести дух в потребное для творенья состоянье, это, конечно, лучше известно Богу; во всяком случае, я думал о лечении своем только в этом значении, чтобы не недуги уменьшились, а возвратились бы душе животворные минуты творить и обратить в слово творимое, но леченье это в руках Божьих, и ему одному следует его предоставить» Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 149-150..

М. П. Погодину Гоголь писал: «.у меня же предметом был всегда человек и душа человека» Письмо от 26 июня (8 июля) 1847 г. (Там же. Т. 1. С. 427).. Ни Карамзин, ни Жуковский, ни Пушкин, утверждал Гоголь в письме П. А. Плетневу от 27 апреля 1847 года, не ставили перед собой такой цели Там же. С. 285.. Однако после Гоголя душа стала предметом именно «искусства», а не религиозного трактата или проповеди. Предметом того «искусства», которое Пушкин довел до совершенства. Программный характер имеют конкретные рекомендации, которые Гоголь дал близкому ему по духу Н. М. Языкову в письме от 21 декабря 1844 года. Высоко оценивая стихотворение Языкова «Блажен, кто мудрости высокой. », Гоголь тем не менее советует поэту впредь, обращаясь к духовным стихотворениям, строить их не столько на «восхвалении», сколько на «упреке», порожденном гневом, «состраданьи», порожденном любовью, или «умолении», «исторгнутом силою душевной немощи» Переписка Н. В. Гоголя. С. 405..

В статье «Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя. Издание второе» Белинский прозорливо отметил то, что оказалось «зерном» нового состояния русской литературы, предвозвестием великого русского романа, по общему признанию, -- нового этапа мировой литературы. Впрочем, сам критик был озабочен совсем другим: «зерном, может быть, совершенной утраты его (Гоголя. -- В. Б.) таланта для русской литературы». «Важные <...> недостатки романа 'Мертвые души', -- писал Белинский, -- находим мы почти везде, где из поэта, из художника силится автор стать каким- то пророком и впадает в несколько надутый и напыщенный лиризм. К счастию, число таких лирических мест незначительно в отношении к объему всего романа, и их можно пропускать при чтении, ничего не теряя от наслаждения, доставляемого самим романом» Белинский В. Г. Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя. Издание второе. Москва. 1846 // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 51.. Знаменательно, что предложенным методом исправления «недостатков» гоголевской поэмы воспользовались некоторые из первых переводчиков романов Толстого и Достоевского, унаследовавших от Гоголя подобные «недостатки». Многие из них безжалостно вырезали внефабульные лирические, историософские и религиозно- философские рассуждения русских писателей.

Выдвинутое Белинским положение о двух «отделах» поэзии -- идеальной и реальной, прежде всего на творчество Гоголя как на творца реальной поэзии, стремящегося «воспроизводить», а не «пересоздавать» жизнь, и опиралось. Поздний Гоголь на новом витке своего духовного и эстетического развития вновь вернулся к идеальной поэзии, однако не в прежнем романтическом, а в еще невиданном, пророчески-исповедальном обличье. Именно поэтому столь велико было негодование критика, увидевшего измену Гоголя их в прошлом общим идеалам.

В дополнение к состоявшемуся пушкинскому направлению в литературе поздний Гоголь в одном из последних писем к Жуковскому формулирует своей писательский манифест, который в той же мере, что и поэзия Пушкина, станет символом веры для всей последующей русской культуры. Задача писателя -- «прозрачно отразить жизнь в ее высшем достоинстве, в каком она должна быть и может быть на земле и в каком она есть покуда в немногих избранных и лучших» Письмо от 16 декабря 1850 г. (Переписка Н. В. Гоголя. Т. 1. С. 231)..

Любопытно, что именно Гоголю принадлежат проникновенные слова о «гении восприимчивости», которым, с его точки зрения, так силен русский народ и который нашел блестящее воплощение в творчестве Жуковского, умевшего «оправить в лучшую оправу всё, что не оценено, не возделано и пренебрежено другими народами» (VIII, 379). Позднее близкие мысли о всемирной отзывчивости Пушкина выскажет Достоевский, продолжающий в русской культуре скорее гоголевскую «линию». Столь же знаменательно, что когда Жуковский метко определит существо русской поэзии, которая пришла на смену поэзии пушкинской поры, как «безочарование», Гоголь присоединится к оценке своего друга (V, 401). Однако далее, в той же главе «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность», включенной в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», добавит, что русская поэзия пробовала все аккорды и добывала всемирный язык затем, «чтобы приготовить всех к служенью более значительному» (VIII, 407).

Гоголь отдавал себе отчет, что он едва ли не во всем был отличен от обожаемого им Пушкина -- и по типу творческой личности, и по мироощущению, и по тем задачам, которые он перед собой ставил. При этом ему было свойственно сверять с Пушкиным свои действия, свои поиски, свои открытия, сравнивать себя с ним, объясняя себе и окружающим свои от него отличия. Так, в письме к С. П. Шевыре- ву от 29 августа 1839 года Гоголь признавался: «Меня всегда дивил Пушкин, которому для того, чтобы писать, нужно было забраться в деревню, одному и запереться. Я, наоборот, в деревне никогда ничего не мог делать, и вообще я не могу ничего делать, где я один и где я чувствовал скуку. Все свои ныне печатные грехи я писал в Петербурге и именно тогда, когда я был занят должностью, когда мне было некогда, среди этой живости и перемены занятий, и чем я веселее провел канун, тем вдохновенней возвращался домой, тем свежее у меня было утро.» Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 286-287. То есть, по тонкому наблюдению Гоголя, боготворившего Пушкина и вместе с тем пекущегося о своей независимости, если Пушкину необходимо было одиночество, чтобы разговаривать с вечностью, то ему нужна была суета, чтобы разговаривать с человеком.

Если значительная часть выдающихся деятелей русской культуры может сказать, что они вышли из гоголевской «Шинели», то другая часть, к которой принадлежат не менее выдающиеся писатели и мыслители, может сказать, что они всем обязаны первому русскому донкихоту христианства и что все они вышли из «Выбранных мест из переписки с друзьями». Огромное значение Гоголя в истории не только русской, но и мировой литературы состоит в том, что он предощутил синтез «проповеди-исповеди» и «беллетристики», искусства живых образов и искусства прямого диалога с читателем автора, являющегося одновременно исповедником и исповедующимся. Именно в этом смысле прав П. А. Плетнев, утверждавший, что «Выбранные места из переписки с друзьями» -- это «начало собственно русской литературы» Письмо Гоголю от 1 января 1847 г. (Там же. Т. 1. С. 271).. Нет никакого сомнения в том, что творчество таких художников, как Толстой и Достоевский, оказалось синтезом как пушкинской линии, так и обеих ипостасей гоголевского наследия. И столь же очевидно, что подобным синтезом явилось творчество самих Пушкина и Гоголя. Кстати говоря, одним из подтверждений тому является и разочарование в своих кумирах той части публики, которая была не согласна с их «изменой» идеалам -- эстетическим, этическим, политическим, которые ими же и были сформированы. На самом же деле речь шла о творческой эволюции, в результате которой художник оставлял далеко позади своих поклонников и последователей, ожидавших от него усвоенных ими уроков.

По-видимому, Гоголь осознавал, что как вторым томом «Мертвых душ», так и «Выбранными местами из переписки с друзьями» он не только, а может быть, даже не столько совершил открытие, сколько указал путь, подобно тому, как указал путь Пушкин, как сам он указал путь своей ранней прозой (что, впрочем, уже в середине 1840-х годов вызывало у него сожаление). «Я ожидаю, -- писал он Жуковскому 22 февраля 1847 года, -- что после моей книги явится несколько умных и дельных сочинений, потому что в моей книге есть именно что-то, зарывающее на умственную деятельность человека. Несмотря на то, что сама по себе она не составляет капитального произведения нашей литературы, она может породить многие капитальные произведения» Там же. С. 209..

Знаменательно, что Гоголь отрекся не от «пушкинского периода» русской литературы, а от раннего периода собственного творчества. Совершенно очевидно, что неразрешимое противоречие существует именно между «реальной действительностью», которую Гоголь гениально живописал в своих ранних произведениях, и «идеальной действительностью», служению которой он посвятил себя в 1840-е годы. Столь же очевидно, что Пушкин примиряет обе эти противостоящие одна другой несовместимые тенденции.

В письме Н. М. Языкову от 14 октября 1844 года, пытаясь подвигнуть своего друга на новые свершения, считая несовершенной всю современную им литературу, включая как свое раннее творчество, так и поэзию пушкинской поры, Гоголь рассуждал о том, что надо изображать жизнь внутреннюю, а не жизнь внешнюю Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 390.. В письме к нему же от 9 апреля 1846 года Гоголь признается, что уже в произведениях современной русской литературы, воспользовавшейся как пушкинскими, так и его собственными открытиями, «проглядывает вещественная и духовная статистика Руси» Там же. С. 426.. Пройдет несколько десятилетий, и весь мир признает характернейшей особенностью русской литературы способность русских писателей изображать жизнь внутреннюю сквозь призму жизни внешней с той же глубиной и с тем же мастерством, как и жизнь внешнюю сквозь призму жизни внутренней, их стремление предлагать в образах одновременно «вещественную и духовную статистику». В этом отношении Достоевскому и Толстому не было равных ни в литературе предшествующих эпох, ни в современной им литературе, ни в ХХ веке. Заложены основы этой литературы были Пушкиным и Гоголем, независимо друг от друга стремившимися к полноте и единству.

1.2 Детство и юность Гоголя

Н.В. Гоголь родился 20 марта (1 апреля н. с.) 1809 г. в местечке Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской губернии. Детство будущего писателя прошло в небольшом имении его отца Василия Афанасьевича Гоголя-Яновского -- Васильевке. Впечатлительная, нервная натура мальчика формирова¬лась в атмосфере домашнего уюта, глубокой религиозности, ба¬бушкиных сказок, поэтичной и яркой природы Украины. Детские впечатления формировали любовь Гоголя к литературе и театру. Его отец был создателем нескольких украинских комедий.

Гоголь учился сначала в Полтавском училище, а затем в 1821 г. поступил в только что открывшуюся в Нежине гимназию высших наук. В ней наряду с людьми консервативных взглядов оказалась группа молодых профессоров, энциклопедически образованных и радикально настроенных. Большое влияние на лицеистов имел профессор естественного права Н.Г. Белоусов. Следуя в своих лек¬циях идеям просветительской и классической немецкой филосо¬фии, он развивал концепцию «врожденных» прав людей, их ра¬венства. В итоге в 1827 г. в Нежинской гимназии возникло «дело о вольнодумстве», закончившееся отрешением опальных профессоров (Белоусова, Шапалинского, Зингера, Ландражина) от должности. Гоголь был одним из любимых учеников Белоусова, часто бывал у него дома, пользовался его книгами, тщательно записывал его лекции.

Страстным увлечением Гоголя был театр. Силами лицеистов были организованы регулярные театральные представления. Го¬голь был душой этого театра, ставил пьесы, с увлечением писал декорации и блестяще играл роли, главным образом комические. Из гимназии Гоголь вынес горячую приверженность просветительским идеям, любовь к литературе и искусству, романтическую настроенность. Мир романтического искусства (русского и зарубежного) определял мироощущение юного Гоголя. Впоследствии писатель так вспоминал эти годы: «Лета поэзии... Немецкая поэзия далеко уносила меня тогда вдаль, и мне нравилось ее совершенное отдаление от жизни и существенности. И я гораздо презрительней глядел тогда на все обыкновенное и повседневное». Гоголь поэтизирует состояние энтузиазма, духовного горения, «кипения чувств». В снижении интенсивности духовных порывов он видит угрозу омертвения души. Романтическая в своем генезисе идея прекрасной «живой души» навсегда останется центральной в миропонимании Гоголя. Жизнь представлялась юному Гоголю героическим подвигом во имя человечества, «для счастия граждан». «Быть в мире и не означить своего существования -- это было для меня ужасно». «Перебрав в уме» все возможные должности, Гоголь, видимо, под влиянием лекций Белоусова останавливается на юстиции и на этом поприще мечтает бороться с «неправосудием» как «величайшим в свете несчастьем». В юношеских заявлениях Гоголя важно отметить абсолютную непримиримость ко злу, романтический максимализм идеала.

Первые литературные опыты Гоголя относятся еще к нежинскому периоду и до нас не дошли. Гоголь принимал горячее участие в создании рукописных лицейских журналов и альманахов. Так, он был «издателем», редактором и почти единственным автором журнала «Северная заря» и просиживал ночи над его подготовкой. В гимназии Гоголь написал повесть «Братья Твердиславичи», балладу «Две рыбки», сатиру на нежинских обывателей «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан», ряд стихотворений. В последние гимназические годы, по-видимому, создана и «Идиллия в картинах» -- «Ганц Кюхельгартен». Эта юношеская поэма в основном навеяна книжными впечатлениями, чтением Жуковского, Пушкина, Козлова, а также поэтическим миром немецкого романтизма и сентиментализма. Автор сам заявляет, что его «тихая песня» посвящена Германии, «стране высоких помышлений» и «воздушных призраков». На фоне овеянных мечтательной дымкой сельских пейзажей раскрывается духовная драма главного героя. Выросший в деревенской тиши, влюбленный в подругу детских лет Луизу, Ганс Кюхельгартен под влиянием прочитанных книг (Платон, «Шиллер своенравный», Петрарка, Тик, Аристофан, Винкельман) предается мечтам о прекрасных дальних странах, жаждет «испить волненья мира», но, покинув родной уголок и странствуя по свету, герой сталкивается с его злом и коварством, с людьми, которые «позорят дивный дар». Глубоко раз¬очарованный, Ганц возвращается к своей Луизе и обретает тихое семейное счастье. В этой еще художественно незрелой поэме появляется важная для Гоголя мысль о духовной твердости и «же¬лезной воле», которые необходимы для выполнения человеком «цели высшей существованья».Интерес к литературе царил среди воспитанников гимназии вопреки Никольскому. Некоторые из них пытались даже сами сочинять. Здесь пробовали свое перо, кроме Гоголя, Н. В. Кукольник, Е. П. Гребенка, Н. Я. Прокопович, ставшие впоследствии профессиональными литераторами, и многие другие, для биографии которых, однако, «сочинительство» оказалось преходящим эпизодом. «В ту пору литература процветала в нашей гимназии, -- вспоминал анонимный однокашник Гоголя, -- и уже проявлялись таланты товарищей моих: Гоголя, Кукольника, Николая Прокоповича, Данилевского, Родзянко и других, оставшихся неизвестными по обстоятельствам их жизни или рано сошедших в могилу.

Эта эпоха моей жизни и теперь, на старости, наводит мне умилительные воспоминания. Жизнь вели мы веселую и деятельную, усердно занимались...»

Это свидетельство современника достоверно и существенно. Оно подтверждается многими имеющимися в нашем распоряжении материалами и говорит о том, что атмосфера духовной жизни воспитанников Нежинской гимназии была достаточно интенсивной и интересной.

Рано пробудился интерес к литературе у Гоголя. Первым его любимым поэтом был Пушкин. Гоголь следил за его новыми произведениями, усердно переписывал в свою школьную тетрадь поэмы «Цыганы», «Братья-разбойники», главы «Евгения Онегина». А. С. Данилевский рассказывает в своих воспоминаниях: «Мы собирались втроем (с Гоголем и Прокоповичем. -- С. М.) и читали «Онегина» Пушкина, который тогда выходил по главам. Гоголь уже тогда восхищался Пушкиным. Это была тогда еще контрабанда: для нашего профессора словесности Никольского даже Державин был новый человек» Там же, стр. 102.. Письма Гоголя, адресованные родным, всегда полны просьб о присылке необходимых ему книг и журналов. Он стремился быть в курсе всего того, что происходило в современной литературе.

Уже в гимназии Гоголь обнаружил страсть к литературному творчеству. Т. Г. Пащенко свидетельствует, что эта страсть возникла «очень рано и чуть ли не с первых дней поступления его в гимназию высших наук» «Берег», 1880, № 268.. Гоголь пробовал себя в самых различных жанрах -- стихотворных, прозаических, драматических. Собираясь в июне 1827 года на летние каникулы домой, он писал матери: «Присылайте за мною экипажец, уместительный, потому что я еду со всем богатством вещественных и умственных имуществ, и вы увидите труды мои». (X, 96). Сведения о нежинских «трудах» Гоголя очень скудны. Нам известно, что им был сочинен ряд лирических стихов, баллада «Две рыбки», поэма «Россия под игом татар», сатира «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан», трагедия «Разбойники», написанная пятистопным ямбом,повесть «Братья Твердиславичи». Эти первоначальные опыты Гоголя не сохранились.

На протяжении ряда лет в гимназии существовало литературное общество, на собраниях которого обсуждались произведения школьных авторов, издавались рукописные альманахи и журналы, также до нас, к сожалению, не дошедшие.

В старших классах гимназии литературная жизнь била ключом. Горячо обсуждались произведения столичных авторов и собственные сочинения, выпускались рукописные журналы и альманахи. Причем, как выясняется теперь, их было гораздо больше, чем раньше предполагали исследователи и биографы Гоголя. По рукам гимназистов ходило множество запрещенных цензурой рукописных произведений.

Надо сказать, что жизнь Гоголя в Нежине была полна забот и тревог. Неудачи, связанные с первыми литературными опытами, радости и печали, вызванные представлениями школьного театра, доходившие до воспитанников слухи о каких-то спорах между профессорами гимназии, кроме того, невеселые известия, получаемые из дома (неурожай, безденежье, болезнь родных), -- все это постоянно омрачало душу Гоголя.

В марте 1825 года умер его отец. Шестнадцатилетний юноша. внезапно оказался в положении человека, который должен стать опорой семьи -- матери и пяти сестер. Пришла пора задуматься над своим будущим, над своим местом в жизни.

1.3 Влияние обстановки в России на политические взгляды Гоголя

Между тем в России свершилось событие, оставившее громадный след в истории страны и отзвуки которого докатились до далекого Нежина.

После восстания декабристов в стране воцарилась жестокая реакция. Николай I обрушил против народа все средства насилия и беспощадной расправы, показав при этом, по выражению Ленина, «максимум возможного и невозможного по части такого, палаческого способа»

Но усиление крепостнического гнета и политического террора способствовало росту оппозиционных настроений в стране. Об этом прежде всего свидетельствовало непрерывно возраставшее число крестьянских восстаний. Со всех концов империи стекались в Петербург, к начальнику III отделения Бенкендорфу, донесения агентов о крайне тревожном «состоянии умов». То тут, то там, в самых различных слоях русского общества, стихийно прорывалось наружу «дум высокое стремленье», подавить которое правительство Николая I оказалось в конце концов бессильным. В «Кратком обзоре общественного мнения за 1827 г.», представленном царю Бенкендорфом, отмечалось, с какой неодолимой силой живет в сознании закрепощенных крестьян мысль о свободе: «Они ждут своего освободителя... и дали ему имя Метелкина. Они говорят между собой: «Пугачев попугал господ, а Метелкин пометет их» «Крестьянское движение 1827--1869 годов», вып. 1. Центр, архив, 1931, стр. 9..

Годовые обзоры и отчеты III отделения пестрят сообщениями о массовых волнениях крестьян, «возмечтавших о вольности», а также о беспощадном усмирении их.

Гром пушек на Сенатской площади 14 декабря 1825 года разбудил целое поколение передовых русских людей. Глубокие язвы крепостнической действительности все более обнажались, и это не могло не способствовать процессу политического расслоения общества. Все больше становилось людей, понимавших несправедливость самодержавного, помещичьего строя и необходимость решительной борьбы с ним. Память о декабристах как о героических борцах и жертвах самодержавия свято хранилась в передовых слоях русского общества.

Разгромом декабризма Николай I рассчитывал в корне уничтожить освободительные идеи в России. Но эта задача оказалась невыполнимой. «От людей можно отделаться, но от их идей нельзя» -- справедливость этих слов декабриста М. С. Лунина подтверждалась всем опытом развития передовой русской общественной мысли во второй половине 20-х -- начале 30-х годов.

Идеи 14 декабря продолжали вдохновлять освободительное движение. Во многих местах страны, преимущественно в Москве и провинции, возникают тайные кружки и общества, объединяющие в себе различные слои дворянской и даже разночинной интеллигенции. Члены этих подпольных ячеек смотрели на себя как на продолжателей дела декабристов. Без достаточно определенной программы и ясных политических целей, они горячо обсуждали уроки 14 декабря и пытались наметить новые возможные пути исторического обновления России.

Тайные политические кружки возникали в Астрахани и Курске, Новочеркасске и Одессе, Оренбурге и в среде студенческой молодежи Москвы. Членам этих кружков, вспоминал Герцен в «Былом и думах», было свойственно «глубокое чувство отчуждения от официальной России, от среды, их окружавшей, и с тем вместе стремление выйти из нее», а некоторым -- «порывистое желание вывести и ее самое» Немногочисленные по своему составу кружки стали после 1825 года наиболее характерной формой политической деятельности прогрессивно настроенной интеллигенции, напряженно искавшей в новых исторических условиях методы и средства революционного преобразования страны.

Особенно живой отклик вызвали идеи «мучеников 14 декабря» в среде учащейся молодежи. В марте 1826 года жандармский полковник И. П. Бибиков доносил из Москвы Бенкендорфу: «Необходимо сосредоточить внимание 4а студентах и вообще на всех учащихся в общественных учебных заведениях. Воспитанные по большей части в идеях мятежных и сформировавшись в принципах, противных религии, они представляют собой рассадник, который со временем может стать гибельным для отечества и для законной власти»

Одно «дело» следовало за другим. Гласные и негласные агенты Бенкендорфа сбивались с ног. Особенно много беспокойств причинял им Московский университет, который после разгрома декабризма стал едва ли не главным очагом политического вольномыслия в стране. Полежаев, кружок братьев Критских, тайное общество Сунгурова, затем кружки Белинского и Герцена -- так передавалась в Москве эстафета политического вольномыслия, возбужденного движением декабристов.

Не менее острые политические события развернулись и на Украине, в непосредственной близости от Нежина. Любопытно, что малороссийский военный губернатор князь Репнин, докладывая Николаю I о положении дел в вверенном ему крае после восстания декабристов, писал в одном из донесений: «Тишина и спокойствие совершенно везде сохраняются» И. Ф. Павловский. Из прошлого Полтавщины. К истории декабристов. Полтава, 1918, стр. И.. Это была явная лоя?ь, продиктованная желанием не выносить сора из избы. Обстановка на Украине никогда не была так чужда «тишине и спокойствию», как именно в то время, когда писал это донесение Репнин. Веками накопленная ненависть украинских крестьян к своим угнетателям искала себе выхода. Борьба против крепостников приобретала все более бурные формы, особенно на Киевщине и Черниговщине. В различных местах вспыхивали восстания.

Подобные факты, так же как и события 14 декабря в Петербурге и вспыхнувшее почти одновременно восстание Черниговского полка на Украине (29 декабря 1825 г. -- 3 января 1826 г.), не прошли мимо Нежина. Под влиянием 'общей политической атмосферы, растущего недовольства крепостническим строем, в Нежинской «гимназии высших наук» возникло «дело о вольнодумстве», в котором была замешана значительная часть профессоров и учеников. В числе этих учеников оказался и Гоголь.

Главным обвиняемым по «делу о вольнодумстве» оказался младший профессор политических наук Николай Григорьевич Белоусов. Реакционные преподаватели гимназии начали плести против него интриги. Организатором травли Белоусова был тупой и невежественный профессор М. В. Билевич. Он писал клеветнические рапорты о порядках в гимназии, о бесчинствах и вольнодумстве воспитанников и при этом утверждал, что всему виной -- Белоусов. Собрав несколько ученических тетрадей с записями лекций по естественному праву, Билевич представил их в педагогический совет гимназии. В сопроводительном рапорте он указывал, что в лекциях Белоусова ничего не говорится об уважении к богу, к «ближнему» и что они «преисполнены таких мнений и положений, которые неопытное юношество действительно могут вовлечь в заблуждение». Так было создано громкое дело, которое приобрело совершенно отчетливый политический характер. Началось следствие. На допросы вызывали профессоров и учеников гимназии.

«Дело о вольнодумстве» проливает свет на ту атмосферу, которая царила в Нежине и в которой воспитывался Гоголь. Это «дело» представляло собой своеобразный политический отзвук событий 14 декабря 1825 года.

На следствии по делу Белоусова выяснилось, что еще в ноябре 1825 года «некоторые пансионеры, -- по свидетельству надзирателя Н. Н. Маслянникова, -- говорили, что в России будут перемены хуже французской революции». Маслянников привел имена учеников гимназии, которые накануне восстания декабристов, таинственно перешептывались, сообщали друг другу слухи о предстоящих в России переменах и при этом распевали песню:

О боже, коль ты еси, Всех царей с грязью меси, Мишу, Машу, Колю и Сашу На кол посади

Среди воспитанников, распевавших «возмутительную» песню, Маслянников назвал ближайших друзей Гоголя -- Н. Я. Прокоповича и А. С. Данилевского. Несомненно, и сам Гоголь был осведомлен об этом факте.

В ходе следствия по «делу о вольнодумстве» обнаружилось, что очагом крамольных идей в Нежинской гимназии был отнюдь не один Белоусов. У него оказались единомышленники: профессора К. В. Шапалинский, одно время исполнявший обязанности директора гимназии, И. Я. Ландражин, Ф. И. Зингер.

Хотя финал «дела о вольнодумстве» и жестокая расправа с его участниками произошли два года спустя после окончания Гоголем гимназии, но пережитые события оставили в его душе глубокий след. Политический смысл «дела» был достаточно ясно выражен уже в 1828 году, и Гоголь не мог не осознать его. Будучи вовлечен в конфликт, он хорошо понимал, что правда и справедливость не на стороне Билевича и его единомышленников. Преследования, которым начал подвергаться на глазах Гоголя Белоусов, вступали в неумолимое противоречие с идеей свободы человеческой личности, которую так ярко излагал и убедительно проповедовал на своих лекциях любимый профессор.

В глазах реакционной части преподавателей гимназии Гоголь был почти одиозной фигурой. Недаром в одном из рапортов Билевича имя Гоголя упоминается в качестве примера «неуважения воспитанников к своим наставникам»

«Дело о вольнодумстве» оставило глубокий след в сознании будущего писателя. На протяжении многих последующих лет он многократно в своих письмах вспоминал имя бывшего профессора Белоусова, горячо рекомендуя его своему близкому другу М. А. Максимовичу. (X, 273, 328, 332).

Гоголь внимательно следил за судьбой Белоусова. Когда летом 1834 года наметилась возможность облегчения участи находившегося под строжайшим полицейским надзором профессора, об этом тотчас же узнал Гоголь и в письме к своему бывшему нежинскому однокашнику В. В. Тарновскому 07 7 августа 1834 года сообщал: «Я слышал, что Белоусова дела довольно поправились, я этому очень рад» (X, 335).

Гоголь в те годы лично встречался с Белоусовым. Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях П. В. Анненков. В 1837 году Белоусову благодаря хлопотам своих друзей удалось поступить на службу в Петербурге. Гоголь в то время был уже за границей. Но мысль о бывшем учителе не покидала писателя и там. В апреле 1838 года он пишет Н. Я. Прокоповичу: «Поклонись от меня Белоусову, ежели увидишь его; скажи ему, что мне очень жаль, что не удалось с ним увидаться в Петербурге» (XI, 135).

Несомненно, воспоминаниями о событиях в Нежинской гимназии навеяны строки письма Гоголя от 14 августа 1834 года к Максимовичу о том, что «тамошние профессора большие бестии», от которых многие «пострадали» (X, 338).

Эти события заставили юношу внимательнее присмотреться к окружающим его людям, к жизни вообще.

Его письма гимназической поры полны тревожных раздумий о родине и своем месте в жизни.

Кем быть? На какую жизненную стезю определить себя? Этот вопрос давно уже не давал покоя Гоголю.

Летом 1827 года он с ненавистью пишет о «ничтожном самодоволии» нежинских «существователей», презревших «высокое назначение человека», перед которыми он «должен пресмыкаться».

Восстание декабристов, стихи Рылеева и Пушкина, лекции Белоусова -- словом, вся политическая атмосфера, окружавшая Гоголя-гимназиста, не могла оставить его безучастным к острым вопросам современности, не могла не возбуждать в нем серьезных размышлений над трагическими явлениями действительности.

Внимательно читая воспоминания нежинцев, мы можем собрать немало наблюдений, рисующих нравственный облик Гоголя-гимназиста. Его мысли уже в ту пору были привлечены к социальным противоречиям жизни, к драматическим контрастам между бедностью и роскошью. «...Его душа всегда была отзывчива к ближнему) -- рассказывал В. И. Любич-Романович. -- ...Вообще Гоголь относился к бедности с большим вниманием и, когда встречался с нею, переживал тяжелые минуты». Тот же мемуарист вспоминает, как однажды Гоголь говорил: «Я бы перевел всех нищих... если бы имел на то силу и власть» «Воопоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов», под ред. Ю. Г. Оксмана и С. Н. Чернова, т. I, 1831, стр. 329. (Первоначально «Воспоминания» С. В. Скалон были опубликованы в неисправном виде в «Историческом вестнике», 1891 № 5, 6, 7).

Нравственный облик молодого Гоголя чрезвычайно характерен для той части русского общества, которая под влиянием трагических событий русской действительности второй половины 20-х годов прониклась духом гражданственности, пафосом жертвенного служения родине, народу. Конечно, далеко не все эти люди были способны на героические свершения. Но память о подвиге славного поколения 14 декабря не оставляла их равнодушными перед великой социальной драмой, переживаемой Россией. Торжествующая реакция не могла подавить голос совестя передовой русской общественности, заглушить ее патриотические и гуманистические порывы.

Освободительные идеи декабристов, прогрессивные традиции русской литературы, прежде всего Фонвизина, Грибоедова, Пушкина -- все это вместе с пережитыми в Нежине событиями раскрыло Гоголю глаза на мир, дало мощный толчок духовному развитию будущего сатирика.

Сестра декабриста Алексея Капниста, Софья Васильевна Скалон, характеризуя в своих «Воспоминаниях» Гоголя, «только что вышедшего из Нежинского лицея», отмечает свойственные ему серьезность и наблюдательность. Перед отъездом в Петербург, рассказывает она, Гоголь посетил Обуховку и, прощаясь, сказал: «Вы или ничего обо мне не услышите, или услышите что-нибудь очень хорошее» '.

Еще задолго до окончания гимназии Гоголь был полон романтических мечтаний о своем будущем. Меньше всего он думал о писательском поприще. Ему грезился Петербург, а «с ним вместе и служба государству». В своей «Авторской исповеди» Гоголь вспоминал, как мечтал он тогда стать «человеком известным» и сделать «даже что-то для общего добра». Эта мечта была, несомненно, впервые навеяна ему лекциями Белоусова.

Отзвуки нежднского дела слышатся, например, в замечательном письме Гоголя Петру Петровичу Косяров- скому от 3 октября 1827 года. Он пишет о решимости «сделать жизнь свою нужною для блага государства» и тут же весьма доверительно высказывает своему родственнику «тревожные мысли» по поводу того, что ему, может быть, «преградят дорогу». Из всех областей государственной службы Гоголь склонен выбрать юстицию и дает этому выбору многозначительное обоснование: «Неправосудие, величайшее в свете несчастье, более всего разрывало мое сердце». И дальше Гоголь прямо указывает на связь этих своих настроений с идеями, почерпнутыми из лекций профессора Белоусова: «Два года занимался я постоянно изучением прав других народов и естественных, как основных для всех законов, теперь занимаюсь отечественными. Исполнятся ли высокие мои начертания?..» (X, 111--112).

Это--очень важное признание молодого Гоголя. Законы естественного права, которые излагал Белоусов, представлялись будущему писателю основными и, стало быть, обязательными для всех. Но законы надо еще претворять в жизнь. Не в этом ли видит свои «высокие начертания» Гоголь?

С юношеским волнением и искренностью пишет он тому же Петру Петровичу Косяровскому, что никогда никому не поверял своих «долговременных» дум. Причину своей скрытности даже перед самыми своими близкими товарищами, среди которых «было много истинно достойных», он объясняет опасениями, что могут посмеяться над его «сумасбродством» и счесть «пылким мечтателем, пустым человеком». Затем Гоголь глухо упоминает и о «причинах еще некоторых», о которых не может «сказать теперь».

Эти таинственные причины, очевидно, также связаны с делом профессора Белоусова. Гонения, которым подвергался Белоусов, давали немало оснований Гоголю соблюдать осторожность даже в порывах откровенности.

Цитируемое письмо представляет собой драгоценнейший документ, проливающий свет на ряд обстоятельств предыстории гоголевского творчества.

За несколько месяцев до окончания гимназии Гоголь писал матери, что «утерял целые 6 лет даром... в этом глупом заведении». Он жалуется па «неискусных преподавателей наук» и их «великое нерадение». Мы хорошо знаем теперь, в чей адрес брошен этот камень.

И все-таки годы, проведенные Гоголем в «гимназии высших наук», не прошли для него даром. Ненавидя «иго школьного педантизма», виновником которого была реакционная часть профессуры, Гоголь жадно впитывал в себя передовые политические идеи, горячо и самоотверженно пропагандировавшиеся профессорами Белоусовым и Шапалинским, Ландражином и Зингером. Эти идеи оставили несомненный след в сознании Гоголя, помогли ему определить свое критическое отношение ко многим явлениям феодально-крепостнической действительности России, дали верное направление его художественной мысли, развившейся позднее под влиянием Пушкина и Белинского и оплодотворившей его гениальные обличительные произведения.

Гоголь прощался с Нежином, твердо веруя в то, что ой означит свою жизнь важными свершениями. Менее всего он думал о личном преуспеянии. 1 марта 1828 года он писал матери: «Как угодно почитайте меня, но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер, верьте только, что всегда чувства благородные наполняют меня, что никогда не унижался я в душе и что я всю жизнь свою обрек благу» (X, 123).

Служить общественному благу людей -- это мечта, которую Гоголь пронес через всю жизнь.

В декабре 1828 года с рекомендательным письмом Д. П. Трощинского в кармане и великими надеждами в душе прощался Гоголь с родными украинскими местами и взял путь на север -- в чужой и заманчивый, далекий и желанный Петербург.

1.4 Гоголь в Петербурге

Петербург произвел на Гоголя удручающее впечатление своим бюрократизмом, меркантильностью, бездуховностью, «... никакой дух не блестит в народе ... все подавлено, все погрязло в бездельных, ничтожных трудах...» -- пишет он матери. Но неудачи не сломили юношу. Он продолжает литературные труды, резко меняя направление творчества: черпает вдохновение в украинском фольклоре, гениально угадывая и подхватывая начавшееся обращение русской литературы к народности. Письма родным Гоголь наполняет просьбами собирать и присылать ему народные сказки, песни, сообщать об «обычаях и нравах малороссиян», поверьях, костюмах. В течение 1830--1831 гг. выходят анонимно несколько произведений Гоголя: «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала», впоследствии вошедший в «Вечера на хуторе близ Диканьки», глава из исторического романа «Гетьман», отрывки из «Малороссийской повести» «Страшный кабан», этюд «Женщина». В это же время Гоголь сближается с видными деятелями русской литературы -- Жуковским, Плетневым, Дельвигом. В мае 1831 г. на вечере у Плетнева происходит знакомство с Пушкиным, встречи с которым Гоголь жаждал и искал давно. Пушкин живо заинтересовался молодым писателем, угадав его необыкновенное дарование. Дружба и беседы с Пушкиным имели для Гоголя огромное значение. «Когда я творил, я видел перед собой только Пушкина... Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета...» -- скажет он позже. Гоголь становится своим в литературных кругах. В сентябре 1831 г. вышла в свет первая, а в марте 1832 г. вторая часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки», сразу поставивших Гоголя в ряд первоклассных русских писателей. Приехав двадцатилетним юношей из далекой провинции в столицу, он пережил тяжкое испытание. Гоголь увидел Петербург совсем не тем, каким он представлялся по слухам его романтическому воображению. Эти слухи он называет теперь лживыми. В далеком и тихом Нежине думалось, что там, в шумном многоголосье Петербурга кипит деятельная жизнь, направленная на благо общества. Ничего похожего! Тишина, покой, отсутствие благородных стремлений, лишенные каких бы то ни было высоких порывов люди -- вот что прежде всего поразило Гоголя. «Тишина в нем необыкновенная, -- сообщает он весной 1829 года домой, -- никакой дух не блестит в пароде, всо служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях, все подавлено, все погрязло в бездельных, ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их» (X, 139). Великолепное изображение чиновной и надменной, бездушной и социально разобщенной николаевской столицы дал Гоголь в своих «Петербургских записках 1836 года». Она напоминает писателю приехавший в трактир «огромный дилижанс, в котором каждый пассажир сидел во всю дорогу закрывшись и вошел в общую залу потому только, что не было другого места» (VIII, 180).

Петербург поразил Гоголя картинами глубоких общественных противоречий и трагических социальных контрастов. Грубое унижение человека, торжество «кипящей меркантильности», атмосфера полицейского произвола -- все это, по словам Гоголя, превращало Петербург, город всесильной бюрократии и бездушных чиновников, в гранитную казарму. И еще. Это какой-то странный город! Здесь многое не похоже на то, что происходит в других местах.

Люди, нравы, обычаи -- на всем лежит отпечаток особой «физиогномии» Петербурга, города, в котором человеческие отношения искажены, в котором все показное, фальшивое, торжествует пошлость и гибнут талант и вдохновение.

Вот эти личные впечатления Гоголя легли в основу всего цикла петербургских повестей.

Главным, можно сказать, сквозным его героем является сам Петербург. В нем, этом городе, воплощены силы зла, он в известном смысле выражает противоречия и трагизм всей русской действительности. Петербург не просто фон, на котором происходят события, не внешняя рама сюжета. Он играет важную роль в композиционной структуре каждой повести. Вот почему образ Петербурга чрезвычайно существен для понимания идейной и эмоциональной атмосферы всего цикла.

«Трудно схватить общее выражение Петербурга», -- жаловался однажды Гоголь. И в тех же «Петербургских записках 1836 года» он дал великолепный портрет этого города. В зпаменитом сопоставлении обеих русских столиц вырисовываются перед нами и внешний облик и внутренний мир, характер каждого из этих городов со всеми присущими им достоинствами и недостатками.

Москва -- город «нечесанный», Петербург -- вытянутый «в струнку щеголь»; первый из них-- «старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете», второй -- «разбитной малый, никогда не сидит дома, всегда одет и, охорашиваясь перед Европою, раскланивается с заморским людом»; Москва -- «ночью вся спит, и на другой день, перекрестившись и поклонившись на все четыре стороны, выезжает с калачами на рынок», Петербург -- «весь шевелится, от погребов до чердака; с полночи начинает печь французские хлебы, которые назавтра все съест немецкий народ, и во всю ночь то один глаз его светится, то другой»; Москва -- «русский дворянин, и если уж веселится, то веселится до упаду и не заботится о том, что уже хватает больше того, сколько находится в кармане; она не любит середины», Петербург -- «аккуратный человек, совершенный немец, на все глядит с расчетом и прежде, нежели задумает дать вечеринку, посмотрит в карман»; Москва «гуляет до четырех часов ночи и па другой день не подымется с постели раньше второго часу», Петербург -- «в байковом сюртуке, заложив обе руки в карман, летит во всю прыть на биржу или «в должность»...» (VIII, 177--178).

Перед нами словно два человеческих характера, портреты которых выписаны с покоряющей наглядностью и достоверностью. Но в этих портретах Гоголя больше занимают аспекты бытовые и психологические. В петербургских же повестях Гоголь рисует образ столицы в ином ракурсе -- социальном.

Гоголевский Петербург предстал здесь перед читателями как воплощение всех безобразий и несправедливостей, творившихся в полицойско-бюрократической России. Это город, где «кроме фонаря все дышит обманом» («Невский проспект»), в котором разыгрывается драма одаренного художника, ставшего жертвой страсти к наживе («Портрет»), В этом страшном, безумном городе происходят удивительные происшествия с чиновником Ковалевым («Нос») и Попршциным («Записки сумасшедшего»), здесь нет житья бедному, честному человеку («Шинель»), Герои Гоголя сходят с ума или погибают в неравном единоборстве с жестокими условиями действительности. Нормальные отношения между людьми искажены, справедливость попрана, красота загублена, любовь осквернена.

Никогда еще прежде мысль Гоголя так пронзительно и беспощадно не обличала действительность современной России. Весь цикл повестей представлял собой как бы вопль негодования против трагической неустроенности жизни, против всех тех, кто ее опошлил, обесчеловечил, сделал невыносимой. В этом отношении петербургские повести наиболее тесно связаны с двумя центральными произведениями Гоголя -- «Ревизором» и «Мертвыми душами». И примечательно, что эта связь была зафиксирована самим Гоголем, рассматривавшим свои повести как нечто переходное и ведущее к самому важному делу в жизни. Называя их в письме к Погодину от 28 ноября 1836 года незрелыми и неоконченными опытами, он замечает, что они чрезвычайно важны для него: «чтобы попробовать мои силы и знать, так ли очинено перо мое, как мне нужно, чтобы приняться за дело... Пора наконец приняться за дело. В виду нас должно быть потомство, а не подлая современность» (XI, 77). И затем Гоголь сообщает своему корреспонденту, что заглавие этому «делу» -- «Мертвые души».

Образ Петербурга в восприятии Гоголя всегда двойствен, внутренне контрастен. В сущности, нет в повестях единого, цельного образа столицы. Богатые и бедные, беспечные бездельники и горемыки-труженики, начальники и подчиненные, преуспевающие пошляки и терпящие крушение благородные романтики -- каждая молекула Петербурга имеет две стороны. И их обе тщательно исследует писатель

Человек и античеловеческие условия его общественного бытия -- вот главный конфликт, который лежит в основе всего цикла петербургских повестей. И каждая из них представляла собой совершенно новое явление в русской литературе. Своей художественной структурой они существенно отличались от предшествующих повестей -- скажем, романтических повестей 20-х -- начала 30-х годов, сюжет и композиция которых были преимущественно замкнуты в тесной сфере интимных переживаний героя, отрешенного от сложных процессов современной жизни. В петербургском цикле Гоголя русская повесть обрела простор и емкое социальное содержание, ее герои стали выразителями острых общественных конфликтов. Гоголь соединил в своих повестях поэзию и философию. Всем этим он не только закрепил дело, начатое прозой Пушкина, но и пошел дальше в том же направлении.

Вместе с тем гоголевская повесть заметно и отличается от пушкинской. Ее композиционное строение более сложно и прихотливо. Почти любая из повестей Пушкина привлекает необычайной простотой и «лапидарностью» сюжета, в жанровом отношении тяготея скорее к новелле. Сюжет гоголевских повестей разветвлен и усложнен, предоставляя персонажам больше возможностей для «самовыражения». Повесть Пушкина построена как рассказ о самом заурядном, повседневном жизненном эпизоде или событии, и в этом заключалось ее великое новаторское значение, предопределившее все последующее развитие русской реалистической прозы. Художественная структура петербургских повестей иная. В основе сюжета лежит необыкновенная история, чрезвычайное происшествие. У человека пропал нос, у другого сняли новую шанель, приобрести которую он дерзновенно мечтал всю жизнь, третий -- случайно купил портрет, ставший причиной величайших несчастий для его обладателя, и т. д. В каждой повести происходит психологический взрыв. Под влиянием, казалось, необъяснимых обстоятельств, похожих на случайности, круто ломается жизнь человека. Катастрофа поджидает его на каждом шагу. Нет никому покоя в этом судорожном, странном мире, полном тайн и трагических несообразностей. В такой атмосфере живут персонажи Гоголя. Их характеры выписаны крупно и резко. Их связи с окружающей средой прослежены с той обстоятельностью, которая позволяет автору вскрывать внутренние, тайные пружины, воздействующие на поступки людей. Гоголевские повести пронизывает дух анализа. И это знаменовало стремительное превращение литературы в художественное исследование жизни.

2. Мертвые души

2.1 Формирование сюжета «Мертвые души»

О подступах к работе над «Мертвыми душами» Гоголь сообщал Пушкину 7 ноября 1835 года: «Начал писать Мертвых душ. Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон. Но теперь остановил его на третьей главе. Ищу хорошего ябедника, с которым бы можно коротко сойтиться. Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь» (Х, 375).

Первые три главы в ту пору отчетливо наметили жанр нового произведения: плутовской роман, главным героем которого стал «ябедник» (по Далю, «каверза, тягач, тяжбенник, сутяга»), скупающий ревизские души умерших крепостных крестьян. Герой уже осмотрелся в губернском городе и, завязав полезные знакомства с властями и окрестными помещиками, отправился по своим «негоциям». Он вовсе не «пикаро» (босяк, бродяга), который вошел в мировую литературе из испанских романов такого типа -- прежде всего из лесажевской «Истории Жиль Блаза из Сантильяны», которая послужила образцом для многочисленных подражателей -- в том числе и российских (М. Д. Чулков, В. Т. Нарежный, Ф. В. Булгарин). Ябедник у Гоголя имеет ясно осознанную цель и вполне готов к облапошиванию помещиков и чиновников. Он, в сущности, -- трикстер (обманщик, хитрец), родственный по духу обычному персонажу народных сказок, прежде всего -- сказочного животного эпоса. «Основная тема <животного эпоса>, -- отмечает фольклорист, -- соперничество и борьба, где трикстеру противостоит обычно животное гораздо более сильное, чем он сам»; «странствия и встречи во время странствий -- вот стержень сказки о животных. <...> ...ее 'ударная сила' по-прежнему остается в комических сюжетных ситуациях» Костюхин Е. А. Типы и формы животного эпоса. М., 1987. С. 66, 94-95. Это, в частности, подтверждает походя брошенное Г. А. Гуковским замечание о том, что «первый том 'Мертвых душ', торжество и венец творчества Гоголя, -- наиболее фольклорное по основе своей и по методу произведение» (Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М.; Л., 1959. С. 57).. По определению В. Я. Проппа, «основной художественный прием этих сказок состоит в каком-либо многократном повторении одних и тех же действий или элементов, пока созданная таким способом цепь не порывается или же не расплетается в обратном порядке» Пропп В. Я. Фольклор и действительность: Избр. статьи. М., 1976. С. 243.. Нетрудно заметить, что все эти наблюдения вполне применимы к кумулятивному сюжету «Мертвых душ», особенно учитывая постоянные уподобления основных персонажей животным. Важно подчеркнуть, что хитрость и изворотливость Чичикова-трикстера внушает читателю если и не безоговорочную симпатию к главному герою, то все же заинтересованное отношение к его хитроумным столкновениям с различными соперниками -- тем более, что истинная цель, казалось бы, невероятных «приобретений» Чичикова остается неясной вплоть до конца романа.

Таковы наметки сюжета, который в процессе длительной творческой истории претерпел существенные (хотя и не фабульные) перемены. Ведь путешествует не только герой, в творческом поиске пребывает и автор произведения, предвосхищая воплощение грандиозного замысла, от которого, однако, осталась законченной лишь первая книга. И это необходимо учитывать при анализе художественной ткани потрясших всю Россию «Мертвых душ», опубликованных в 1842 году.

Название гоголевской поэмы, подразумевая обиходное значение (в смысле -- «ревизские души»), в то же время задает планку и некоего высшего смысла. Обычно принято «Мертвые души» в этом отношении сравнивать с «Божественной комедией» Данте, имея в виду перспективу гоголевского метасюжета. Первая книга действительно осмыслялась Гоголем как подобие изображения ада, но лишь символически -- в качестве повествования о низменном, бездуховном существовании героев. Стилистически же завершенный Гоголем первый том с творением Данте имеет мало общего См.: Асоян А. А. «Почтите высочайшего поэта.»: Судьба «Божественной комедии» Данте в России. М., 1990. С. 74-85..

Известно, что Пушкин и сам раньше хотел написать на этот сюжет, по словам Гоголя, «что-то вроде поэмы». «Подразумевается, -- справедливо замечает Ю. В. Манн, -- конечно, поэма шутливая, комическая <...> в произведении о скупке мертвых душ -- уже по логике самой фабулы -- несколько случаев, цепь происшествий. По- видимому, Пушкин обдумывал произведение, перераставшее рамки поэмы, приближавшееся к комическому роману (в стихах или в прозе) -- жанру, дотоле им еще не испробованному» Манн Ю. В. В поисках живой души: «Мертвые души»: Писатель -- критика -- читатель. 2-е изд. М., 1987. С. 16-17.. В таком случае Пушкин вспомнил бы высоко им ценимую шутливую поэму В. И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» Описание в девятой главе «Мертвых душ» драки между сольвычегодски- ми и устьсысольскими купцами несколько напоминает один из эпизодов второй песни «Елисея» (изображение битвы зимогорцев и валдайцев)..

Если же искать художественную модель стиля, апробированного Гоголем с самого начала работы над романом, мы должны вспомнить не дантовский шедевр, а «божественную комедию» иного рода -- бурлескную поэму, прежде всего любимую Гоголем «Енещу» И. П. Котляревского.

Бурлескная поэзия часто обращалась к «Энеиде» Вергилия в силу двух главных особенностей этой поэмы. Во-первых, она сама была своеобразным латинским римейком гомеровского эпоса. П. А. Катенин, в частности, замечал: «Первый известный Ад встречается в 'Одиссее'. Место ему избрал Гомер на краю моря, на хладном Севере, в жилище всегдашней тьмы <...>. При всей краткости и простоте сего Ада нельзя не признать живости изображения; это настоящий Ад по понятиям древних, мрачная обитель утративших солнце великих жен и мужей <...>. Вергилий, по моему мнению, далеко отстал; у него вход в ад, уже подземный, в Италии <...>. Анхиз показывает Энею множество людей, не родившихся еще, будущих: как понять их существование? Вместо чудесного царства мертвых мы видим простой дом с разными приделками, потаенными ходами <...>. Не знаю, страшно ли все то на самом деле, но в рассказе очень холодно и почти смешно» Катенин П. А. Размышления и разборы // Литературная газета. 1830. Т. 2. № 40, 15 июля. С. 28-29.. Во-вторых, мифологические легенды Вергилий приспособил для воспевания Римской империи, и в первую очередь -- императора Августа Октавиана. Это-то и провоцировало различных авторов (в Италии -- Лалли, во Франции -- Скаррона, в Германии -- Блюмауэра) на травестийную и осовремененную перелицовку «Энеиды». Поэма Блюмауэра «Приключения благочестивого героя Энея» стала образцом для Н. П. Осипова и А. Котельникова, а их «Вергильева Енейда, вывороченная наизнанку», в свою очередь, отчасти была учтена И. П. Котляревским. Но именно его «Еневда» стала едва ли не лучшим опытом такого рода, ибо в ней «сановитые боги и герои зажили и загуляли запросто, как щирые, старосветские украинцы, и заговорили простонародным малороссийским языком» Максимович М. А. <О Котляревском> // Фризман Л. Г., Лахно С. Н. М. А. Максимович-литератор. Харьков, 2003. С. 489..

Еще в пору работы над «Вечерами на хуторе близ Диканьки» писатель сделал из шутливой поэмы своего земляка обширные выписки в тетрадь «Всякая всячина». Из двадцати двух цитат, записанных здесь, только три были впрямую использованы в качестве эпиграфов к отдельным главам «Сорочинской ярмарки». Размышляя над назначением остального «материала впрок», В. В. Гиппиус замечал: «Как ни слабы намеки, которые дает этот ряд выписок, некоторые более или менее вероятные предположения здесь возможны. Очевидно, Гоголь задумал еще, по крайней мере, один сюжет, а может быть, и больше -- повести типа 'Сорочинской ярмарки' и отчасти 'Майской ночи', повести бытовой и комической, литературным фоном для которой стала бы 'Энеида' Котляревского. Комизм повести частично был задуман как безобидный комизм внешних положений <...>. Но в то же время намечены были эпизоды сатирические, изображавшие жадных и распутных попов, преступного судью (или другого чиновника?) Гиппиус В. В. «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя // Труды отдела новой русской литературы. М.; Л., 1948. Т. 1. С. 31..

Обращает на себя внимание еще одна особенность всего массива гоголевских выписок из «Енещы»: большая половина их извлечена из третьей главы поэмы, посвященной обитателям царства Плутона. Возможно, уже в ту пору (в начале 1830-х гг.) Гоголем было задумано произведение об адской фантасмагории. Причем в большинстве цитат из «Еневды» фигурировали женские обитатели преисподней. Отчасти это оказало влияние на образ ведьмы Солохи («Ночь перед Рождеством»). Но куда ближе язвительные строки Котляревского к характеристике дамской половины персонажей «Мертвых душ».

Определяя качество художественного мира Гоголя как мира карнавального, М. М. Бахтин в записях 1970-1971 годов отмечал: «Праздничность приезда и поездок (в гости) Чичикова. Балы, обеды (просвечивают маски). Возвращение к истокам речевой жизни (хвала -- брань) и материальной жизни (еда, питье, тело и телесная жизнь органов: сморкание, зевание, сон и т. п.). И тройка с бубенчиками» Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 359..

Все выделенные здесь элементы обнаруживаются в праздничной по основному тону украинской эпопее.

Одна из глав поэмы Котляревского посвящена путешествию героя в царство мертвых. Именно эту главу, как уже отмечалось выше, особенно внимательно читал Гоголь. В четвертой главе «Енещы» описан заклятый остров Цирцеи, где люди превращены в животных, птиц, насекомых. Античные боги и герои по ходу повествования «Мертвых душ» упоминаются только иронически -- ср.: «. председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться» (VI, 139) Ср. у Котляревского:

Не обшшлося б тут без бою, Коли б пан Феб од перепою Заранше в воду не зал1з I не послав на землю ночц Тут всх до сна стулились оч1 I всяк уклался горлор1з.

(Котляревский I. Поэтичш твори. С. 197).

Приметы материальной жизни в «Еневде» особенно колоритны и разнообразны.

Прежде всего -- это описание всяческих пиров и веселий:

Щодень було у них похмеля, Пилась горшка як вода;. Котляревский I. Поэтичш твори. С. 45.

Гастрономический репертуар в «Мертвых душах» почти столь же разнообразен, но это прежде всего характеристическая черта персонажей: маниловские «щи <...> от чистого сердца» (VI, 30), пресный пирог с яйцом и лепешки с разнообразными припеками у Коробочки, «катай-валяй, было бы горячо» (VI, 75) с большим количеством разнообразных напитков у Ноздрева, бараний бок и индюк ростом с теленка у Собакевича, прокисший ликерчик и заплесневевший кулич у Плюшкина. И, наконец, обед у «чудотворца» полицмейстера: «.. .появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки...»; гости «приступили со всех сторон с вилками к столу и стали обнаруживать, как говорится, каждый свой характер и склонности, налегая кто на икру, кто на семгу, кто на сыр» (VI, 149, 150).

Столь же представительны описания картин в домах помещиков, которые под стать «картинной галерее» у царя Латина:

Разумеется, все это не значит, что Гоголь «подражает» Котляревскому; уроки украинского письменника им усваиваются творчески. В праздничном колорите «Мертвых душ» с самого начала заложена чревоточина: здесь изображается жизнь праздных людей, существователей, которые живут вовсе не в фантастически обусловленном, а в реальном мире.

Почти половину кумулятивного повествования займет описание трехдневного путешествия героя по окрестным поместьям. Впечатление исчерпывающей характеристики класса помещиков, владельцев ревизских душ, будет достигнуто тем, что четверо из них предстанут воплощением всех классических темпераментов: Манилов -- меланхолик, Коробочка -- флегматик, Ноздрев -- холерик, Собакевич -- сангвиник. Замыкает же эту галерею Плюшкин, потерявший не только половые, но и активные психологические признаки, превратившийся в «прореху на человечестве». Именно они, владельцы бесправных «ревизских душ», стали подлинными хозяевами жизни -- потому так исчерпывающе их и исследует автор.

Любопытно, что Плюшкин и обликом и одеянием уподоблен Харону из «Енещы» (его портрет было некогда отмечен Гоголем во «Всякой всячине»):

Думается, это сближение в поэме Гоголя (а пространные лирические отступления теперь явственно обозначили такой жанр!) возникло не случайно: ведь Плюшкин -- самый удачливый «перевозчик» Чичикова к мертвым душам.

Вдохновенное слово Гоголя впервые прозвучит на границах пятой и шестой глав произведения. В самом же начале повествования вездесущий автор «Мертвых душ» был обозначен чуть ли не таинственно, при описании отведенного герою в гостинице «ниспосланного <...> Богом покоя»: «Покой был известного рода; ибо гостиница была тоже известного рода, то-есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устроивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего» (VI, 8). Здесь, казалось бы, попросту воссоздана типическая обстановка, в которой, однако, «невольно» выявлена привычная нелепость быта («покойная комната с тараканами»). Но зачем при этом замечен и еще какой-то чрезвычайно любопытный человек -- не сам ли автор, уподобленный тараканам? Действительно, в первых главах автор -- не более чем соглядатай.

Далее автор появляется в тексте мимолетно, лишь с целью поддержать интерес читателя, обещая ему скорые разъяснения странных обстоятельств. В пространном же лирическом пассаже в начале шестой главы окажется, что хотя романного времени минуло чуть более недели, сам автор, повествуя о стремительном вояже героя, совершенно переменился и простился со своей юностью («О моя юность! о моя свежесть!» -- VI, 111). В это время, не закончив еще вполне первой книги, Гоголь начал работать над второй частью своей «поэмы».

Далее кумулятивный сюжет первого тома будет разматываться в обратную сторону, подготавливая крах пронырливого героя.

Эпическая широта «Мертвых душ» была по достоинству оценена К. С. Аксаковым, уподобившим «Мертвые души» «Илиаде»: «В поэме Гоголя явления идут одни за другими, спокойно сменяя друг друга, объемлемые великим эпическим созерцанием, открывающим целый мир, спокойно предстающий со своим внутренним содержанием и единством, со своею тайною жизни»; «.в самом деле: все, и муха, надоедающая Чичикову, и собаки, и дождь, и лошади от Заседателя до Чубарого, и даже бричка -- все это, со всею своею тайною жизни, им постигнуто и перенесено в мир искусства <...> и опять, только у Гомера можно найти такое творчество» Аксаков К. С. Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души // Аксаков К. С. Эстетика и литературная критика. М., 1995. С. 78.. Зная о грандиозном замысле Гоголя, Аксаков в своей брошюре не заостряет внимания на смеховой стихии «Мертвых душ», на чем его и «ловит» Белинский, подчеркнувший: «В 'Илиаде' жизнь возведена на апофеозу: в 'Мертвых душах' она разлагается и отрицается; пафос 'Илиады' есть блаженное упоение, проистекающее от созерцания дивно божественного зрелища: пафос 'Мертвых душ' есть юмор, созерцающий жизнь сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы» Белинский В. Г. Несколько слов о поэме Гоголя: «Похождения Чичикова, или Мертвые души» // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 6. С. 255..

Показателен спор двух критиков о развернутых сравнениях у Гоголя. «Если Гомер, -- замечает Белинский, -- сравнивает теснимого в битве троянами Аякса с ослом, -- он сравнивает его простодушно, без всякого юмора <...>. Для Гомера, как и для всех греков его времени, осел был животное почтенное и не возбуждал, как в нас, смеха одним своим появлением или одним своим именем. У Гоголя же, напротив, сравнение, например, франтов, увивающихся около красавиц, с мухами, летящими на сахар, всё насквозь проникнуто юмором» Белинский В. Г. Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души» // Там же. С. 419..

Аксаков же замечает у Гоголя «не тот юмор, который выдает, выставляет субъект, уничтожая действительность <...>, но тот, который связует субъект и действительность, сохраняя и тот и другую, так что не мешает видеть поэту все безделицы до малейшей, и сверх того, во всем ничтожном уметь свободно находить живую сторону» Аксаков К. С. Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души. С. 90.. Аксакову наиболее органичными для Гоголя кажутся сравнения, подобные, например, такому: «Подъезжая к крыльцу, заметил он <Чичиков> выглянувшие из окна почти в одно время два лица <Собакевича с супругой>: женское в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные, легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего, и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья» (VI, 94) Майков В. Избранные произведения. М.; Л., 1966. С. 77.

Курсив мой. -- С. Ф.).

Действительно, по мере движения повествования в первом томе «Мертвых душ» подспудно возрастает (в связи с перспективой ме- тасюжета) развитие мотива возрождающейся жизни -- и не только в развернутых сравнениях.

«А помните, -- заметит Иннокентий Анненский, -- плюшкинский сад? Разве нет страшной безусловностью своею аналогии между Плюшкиным и тем белым колоссальным стволом березы, лишенной верхушки, обломленной бурею и грозою.» Анненский И. Эстетика «Мертвых душ» и ее наследье // Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 445.

Обращение к поэме Котляревского позволяет обратить внимание и на другую деталь плюшкинского запущенного сада. Путешествие Энея в преисподнюю (и возвращение оттуда) предварено описанием волшебного сада, где герою нужно отломить золотую веточку от яблони, растущей там, -- своеобразный пропуск для входа в преисподнюю. В описании же плюшкинского сада будет выделена в итоге «молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись, бог весть каким образом, солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой густой темноте» (VI, 113).

И несколько ниже будут представлены, по контрасту со скупцом Плюшкиным, «помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь» и сад этого «владетельного принца», при описании которого также будет выделена -- теперь уже голая -- ветка: «.когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо, и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни» (VI, 120). Здесь окончательный приговор!

Подобное символическое сопоставление (в пользу плюшкинского сада) звучит в резонанс с мгновенным проявлением живого чувства на лице Плюшкина при воспоминании о школьном приятеле: «И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч.» (VI, 126). Возможно, это связано уже с перспективой метасюжета, где герою уготовано воскресение -- вероятно, связанное с возрождением юношеских идеалов, о которых напоминает автор в лирическом прологе данной главы: «О моя юность! о моя свежесть!» (VI, 111).

2.2 История создания поэмы «Мертвые души»

Гоголь задумал монументальное произведение в трех томах, «великую национальную поэму», стремясь показать не только современную Россию (Русь «с одного боку»), но пытался заглянуть в ее завтрашний день, раскрыть положительные начала русской жизни, указать родине путь к спасению. Труд над «Мертвыми душами» писатель рассматривал как величайшее дело всей своей жизни, как свой человеческий и гражданский подвиг: «... какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем!..».

Поэма «Мертвые души» создавалась Гоголем около 17 лет. Сюжет ее подсказан Пушкиным (как и сюжет «Ревизора»). Над «Мертвыми душами» Гоголь начал работать осенью 1835 года, несколько раньше, чем над знаменитой комедией. Первые три главы были написаны в России. Чем далее продвигалась работа над поэмой, тем более грандиозным и сложным представлялись Гоголю задачи, стоящие перед ним. Он по многу раз переделывает каждую написанную страницу, тщательно работает над каждой строкой, над каждым словом. В 1837 году Гоголь уезжает за границу, где с небольшими перерывами проживет 12 лет, непрерывно работая над «Мертвыми душами».

Осенью 1839 года Гоголь возвращается в Москву и читает главы из поэмы в доме Аксаковых. Позднее в Петербурге знакомит с ними Жуковского, чье мнение он особенно высоко ценил. Книга встречает всеобщее одобрение.

Восемь месяцев спустя Гоголь вновь отправляется в Италию, чтобы в уединении ускорить работу над рукописью. Через год она была завершена, и в октябре 1841 года он снова приезжает в Россию с намерением добиться цензурного разрешения и напечатать свое творение. Под названием «Похождения Чичикова, или Мертвые души» цензура разрешила печать, но потребовала от автора внести существенные изменения в «Повесть о капитане Копейкине» или вовсе устранить ее из текста. В письме к Плетневу он сокрушается:

«Уничтожение Копейкина меня сильно смутило! Это одно из лучших мест в поэме, и без него -- прореха, которой я ничем не в силах залатать и зашить».

Чтобы спасти «Повесть», Гоголь притушил в ней сатирические мотивы. «Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе...» - сообщает он через несколько дней в письме тому же Плетневу.

21 мая 1842 года «Мертвые души» появились в печати. Действие его происходит в одной из русских губерний. Но все изображаемое имеет широчайший обобщающий смысл. В поэме представлены различные «уровни» русской жизни: Россия дворянская, чиновничье-бюрократическая, народная; Россия в ее настоящем и Россия в ее великом предназначении. Россия настоящего раскрывается в своей будничной ежедневной жизни. Знакомство Чичикова с городом, его сановниками, визиты к окрестным помещикам дают возможность автору развернуть панораму действительности, показать ее контрасты. Но для Гоголя в первую очередь важны нравственные проблемы, вопросы смысла и назначения человеческой жизни.

Выход в свет гоголевской поэмы вызвал ожесточенную полемику. Одни принимали ее восторженно, другие негодовали. Гоголя обвинили в клевете на Россию и в том, что он показал «какой-то особый мир негодяев, который никогда не существовал и не мог существовать». Высоко оценил поэму Белинский и отметил ее выдающееся значение не только для литературной жизни, но и для общественной.

Тем временем Гоголь, опять уехавший за границу, упорно и мучительно погружается в работу над продолжением «Мертвых душ», эта работа длилась до конца жизни. В одном из писем Жуковскому Гоголь рассказывает о своем замысле:

«Посылаю вам 'Мертвые души'. Это первая часть... Я переделал ее много с того времени, как читал вам первые главы, но все, однако же, не могу не видеть ее малозначительности, в сравнении с другими, имеющими последовать ей частями. Она, в отношении к ним... крыльцо ко дворцу...»

Второй том «Мертвых душ» создавался в неизмеримо более трудных условиях, чем первый. Изменились взгляды писателя на жизнь, искусство, религию. Назревала духовная драма. Разлад между христианскими идеалами и жизнью приводит Гоголя к духовному кризису. Глубоко пережив потрясение в связи с изданием «Выбранных мест из переписки с друзьями» и особенно письмом Белинского по поводу этой книги, Гоголь решил вернуться в Россию.

Последние четыре года своей жизни он напряженно работал над завершением второго тома «Мертвых душ», в котором намеревался противопоставить героям первого тома «положительных» героев, воплощающих здоровое ядро русского национального характера. В нем должен был явиться некий муж, «одаренный божескими доблестями», Чичиков, по замыслу автора, должен был нравственно возродиться. В записных книжках Гоголя, относящихся ко времени работы над вторым томом, есть такие строки:

«Боже, дай полюбить еще больше людей. Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить».

Однако как художник, Гоголь был недоволен вторым томом, он чувствовал, что в нем отсутствует художественная правда. Его терзали мучительные сомнения. Все это стало причиной уничтожения рукописи. Первую редакцию Гоголь сжег в 1845 году, так как недостаточно ясно показал пути и дороги к идеалу. За девять дней до смерти он предает огню и беловую рукопись второго тома.

На сегодняшний день мы располагаем пятью случайно уцелевшими главами чернового варианта второго тома.

Провидчески звучат сегодня строки, на которых обрывается рукопись:

«Но оставим теперь в сторону, кто кого больше виноват. Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих... Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей. Я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку. Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности...»

2.3 Лирические отступления. Жанр «Мертвых душ»

Сложность гоголевской поэмы в двуплановости, которая определяет ее идею, композицию, стиль. Русская действительность открывается Гоголю не только в «мертвенном» состоянии, но и в своих огромных возможностях. Выразителем идеального в поэме является народная Россия, ее скрытые, дремлющие силы. Реалистическое художественное видение Гоголя констатирует темноту, невежество закрепощенного народа. В поэме появляются комические образы глуповатых слуг Чичикова -- Селифана и Петрушки, незадачливых дядей Митяя и Миняя. Однако Гоголь умеет проникнуть в прекрасную сущность народа и угадывает его будущее, представляющееся ему на путях утверждения «удалой» русской национальности, победы живой души над мертвящими общественными порядками. Залог этой победы Гоголь видит в «богатырстве» народа, его талантливости и одаренности; в «бойком, размашистом» русском слове; в «необъятном просторе», «могучем пространстве» русской земли.

«Мертвые души» -- вершина творчества Гоголя. Реализм поэмы выразился прежде всего в многомерности художественного видения жизни, в способности раскрыть ее в движении, в глубоком внимании к социальным проблемам и взаимоотношениям людей. Идеальное в поэме вырастает из самой действительности, из русской народной почвы, которая в самой себе заключает источник своего великого будущего.

Возникающая в поэме тема неведомого будущего приводит к тому, что в эпическое повествование вливается романтическая струя «лирических отступлений». Мелочи и дрязги жизни как бы рассеиваются, изображение начинает «светлеть», синтаксическая конструкция фразы растягивается, становится стремительной и «легкой» в своем движении, и откуда-то из глубины, как подводное течение, пробивается «музыкальная» мелодия, переключающая внимание со скучной обыденности на более поэтические предметы и служащая своего рода увертюрой к могучему разливу лирического начала: «А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылась, как что-то похожее на видение, и опять остались дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных полей. Везде, где бы то ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно-плеснеющих низменных рядов ее или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз встретится человеку явление, не похожее на все то, что случилось ему видеть дотоле...». Контраст между «лирической партией» и изображением реальности в «Мертвых душах» пронзающе резок. Противопоставление мечты и действительности, заставляющей спуститься с облаков на землю, возникает как внезапный толчок, обрыв. Яркий пример этого в V и особенно XI главах, когда лирическое движение, достигнув своего апогея, внезапно резко, почти грубо обрывается: «... И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..

-- Держи, держи, дурак! -- кричал Чичиков Селифану».

Лирические отступления основаны на иных поэтических законах, нежели аналитическая часть поэмы с ее неторопливостью и обстоятельностью описаний. Гоголь как бы сразу, с «высоты птичьего полета», обозревает огромную жизнь: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу; <...> Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города...». Поэтическая мысль становится всеобъемлющей, «озирает» всю громадно «несущуюся жизнь». Лирическое движение переходит от щемящей грусти к почти грозному пророческому пафосу: «И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль перед твоим пространством».

Наряду с изображением «мертвых» душ в поэме возникает и образ прекрасной человеческой души, образ автора. Богатство и поэзия чувств раскрываются в лирических отступлениях. Это бесконечная тоска по идеалу, грустная прелесть воспоминаний о прошедшей юности, ощущение величия природы, состояние энтузиазма, творческого вдохновения. В V главе описание дорожного приключения Чичикова (встреча с хорошенькой блондинкой) переходит в лирическое раздумье о значении мечты, озаряющей жизнь человека. «Положительным» и «основательным» людям Гоголь противопоставляет восторженно-энтузиастическое переживание красоты. Способность ощущать романтический порыв, по Гоголю, прекрасна. Писателю чрезвычайно свойствен апофеоз «пламенной» юности с ее добротой, открытостью и «любопытством» к жизни, свежестью восприятия. В поэме возникает пугающий контраст юности и грядущей старости, духовного очерствения и звучит призыв забирать «с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество ... все человеческие движения».

В VII главе Гоголь размышляет о судьбах и путях двух писателей в России. Признавая «сладкое обаяние» романтических произведений, Гоголь тем не менее избирает другую судьбу: судьбу писателя, «дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров». Гоголь обозначает путь реалистического творчества. Вместе с тем в реализме «Мертвых душ» продолжает жить романтическая струя, определяя «высокий» настрой поэмы.

«Двойственностью» отличается и юмор Гоголя. Наряду с обличительными и сатирическими нотами в нем звучат грусть и боль за человека; сквозь «видимый миру смех» проступают «незримые, неведомые ему слезы». Исследователи справедливо отмечают в поэме необычную (даже для Гоголя) активность проявления авторского начала.

Жанр «Мертвых душ». Работая над «Мертвыми душами», Гоголь называл их то романом, то повестью, то поэмой. При этом он, очевидно, хорошо осознавал необычность жанра своего произведения: «Вещь, над которой сижу и тружусь теперь ... не похожа ни на повесть, ни на роман». Печатая «Мертвые души»,

Гоголь окончательно остановился на жанровом определении. Субъективное начало, высокий лирический настрой, эпическая широта повествования, интенсивность авторской «партии», очевидно, побудили писателя назвать свое творение «поэмой». «Мертвые души», конечно, заключают в себе важнейшие черты жанра социально-психологического романа, который в дальнейшем займет такое большое место в русской литературе (глубокое раскрытие общественных отношений, разнообразие и типизация характеров). Вместе с тем жанр «Мертвых душ» уникален. В «Мертвых душах» органически сочетаются объективный, повествовательно-драматический элемент с лирическими высказываниями, высокая поэзия и беспощадная проза, «живой поток» жизни с четкой авторской целью.

2.2 II том «Мертвых душ»

II том «Мертвых душ» уцелел лишь в отдельных главах и фрагментах. Продолжение поэмы давалось Гоголю трудно. II том писался медленно и по крайней мере дважды подвергался уничтожению. Здесь сказалось не только тяжелое душевное состояние Гоголя, но и грандиозность замысла, мучительные сомнения в возможности его осуществления, а также изменения самого замысла. Первоначально идея «Мертвых душ» вырисовывалась перед Гоголем в своем негативном, критическом плане. В дальнейшем писатель решил выразить в поэме мысль о возможности нравственного воскрешения русского человека, о великих судьбах России. Неприглядные герои I тома в дальнейшем должны были прийти к духовному просветлению. Некоторые намеки на это прозвучали уже в конце I тома в обещании автора показать в дальнейшем «несметное богатство русского духа». Эти обещания встревожили Белинского своим славянофильским оттенком и невозможностью их реалистического воплощения. Однако замысел Гоголя открывал важное направление его творческой эволюции. Выражая неудовлетворенность своими предшествующими произведениями, «населенными» в основном отрицательными персонажами, писатель мечтал о положительном герое, который «умел бы нам сказать ... всемогущее слово: 'вперед!'», и пытался в его изображении опереться на саму жизнь. Хотя «лучшие люди» во II и III томах «Мертвых душ» должны были быть по замыслу из дворянского сословия, фактически красота национального характера связывается Гоголем с крестьянством, оказывается, обусловлена земледельческим трудом. Устами Костанжогло Гоголь говорит о крестьянстве как самом здоровом сословии. Тема труда занимает во II томе большое место. Вдохновенным гимном ему звучат слова Костанжогло: в земледельческом труде «человек идет рядом с природой, с временами года, соучастник и собеседник всего, что совершается в творении... Понимаете ли, что это? Грядущий урожай сеют! Блаженство всей земли сеют!». Речь Костанжогло о роскошно плодоносящей земле, о крестьянском труде, лежащем в основе национального богатства, принадлежит к лучшим местам поэмы. В лице Костанжогло Гоголь хотел показать энергичного и экономного хозяина, выводящего Россию из состояния застоя. В описании организации труда в его имениях у Гоголя, возможно, есть некоторые точки соприкосновения с идеями утопического социализма. Вместе с тем Костанжогло считает, что мужика нужно держать в руках; исповедуя принцип «пользы», он из «всякой дряни» умеет извлечь выгоду и дает Чичикову советы, как разбогатеть. Творческие колебания Гоголя и «сопротивление» жизненного материала приводят к тому, что поэтические краски «отказываются» ложиться на образ предприимчивого помещика. Помимо воли автора, в его облике явственно проступают черты рационализма, сухости. Художественно неубедительным получился другой положительный образ -- мудрого философа и христиански кроткого человека откупщика Муразова, нажившего «безукоризненно честным» путем миллионное состояние, которое он употребляет для добрых дел. Одним из главных идеальных героев тома, по-видимому, должен был быть генерал-губернатор. Как и Муразов, он в основном играет роль резонера. Замечательна его речь перед чиновниками, которой заканчиваются уцелевшие фрагменты II тома и которая перекликается с главными идеями «Выбранных мест...». В речи нарисована страшная картина России, вакханалия взяточничества, коррупция, всеобщая бесчестность и содержится призыв во имя спасения «земли нашей», гибнущей «от нас самих», «вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку».

Во II томе раскрывается не менее широкая, но более детализированная, чем в I, картина русской жизни. Гоголь показывает рождение чувства глубокой неудовлетворенности у лучших представителей дворянства, появление своего рода «отщепенцев», людей, уже начавших «выламываться» из своей среды. Таков Тентетников. По свидетельству друзей Гоголя, в последней (сожженной) редакции он был сделан лицом «в высшей степени симпатичным». Гоголь якобы развил мотив участия Тентетникова в политическом кружке и ссылки в Сибирь. Это говорит о новых тенденциях в гоголевском реализме. В лице таких героев, как Тентетников, Платонов, Хлобуев, писатель обращается к изображению сложных, противоречивых характеров и душевных движений.

Творчество Гоголя чрезвычайно обогатило русскую литературу, раздвинуло рамки художественного изображения. Социальный пафос, демократизм и гуманизм, обращение к повседневным явлениям, создание ярких национальных и социально-психологических типов, соединение лирико-патетического и гротескно-сатирического изображения жизни -- эти черты гоголевского творчества были активно подхвачены молодыми писателями 40-х годов, образовавшими натуральную (или гоголевскую) школу. Но Гоголь оказал большое влияние и на дальнейшее движение русской литературы, ее нравственно-религиозные искания, «отозвавшись» в творчестве самых разных ее деятелей, от Достоевского, Л.Толстого и Щедрина до Булгакова. Произведения Гоголя имеют не только историческое, но непреходящее значение. Писатель не ошибался, говоря о своем пророческом даре. По словам В.В. Зеньковского, в Гоголе «есть именно пророчество о том, как должно жить и действовать русским людям. В этом незабываемое значение Гоголя в истории русской культуры, русской жизни».

«Зачем сожжен второй том 'Мертвых душ'? >

Этот вопрос связан с другим: когда это произошло? Имеющиеся на сегодняшний день сведения не позволяют дать, как говорят, однозначный ответ.

Логично связать уничтожение рукописи поэмы с той мыслью, которую вынашивал Гоголь перед приездом в Веймар, -- об уходе в монастырь. Гоголь перечеркивает свое прошлое, отказывается от художнического поприща -- решительно и навсегда. Если это так, то упомянутое событие имело место до того дня, когда Гоголь покинул Веймар, до 25 июня. Возможно, в первой половине июня, в последние дни пребывания в Гомбурге или Франкфурте.

Однако сам писатель иначе объясняет мотивы сожжения. «Затем сожжен второй том М<ертвых> д<уш>, что так было нужно. 'Не оживет, аще не умрет', говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряженьями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее. Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным» [VIII, 297-298].

Кроме этого подробного объяснения (в «Четырех письмах разным лицам...»), у Гоголя находятся и другие, более краткие и беглые, но смысл их тот же. Так, в «Авторской исповеди», касаясь «Выбранных мест...», он говорит: «Как сравню эту книгу с уничтоженными мною Мертвыми душами, не могу <не> возблагодарить за насланное мне внушение <их> уничтожить. В книге моих писем я все-таки стою на высшей точке, нежели в уничтоженных Мертвых душах <...>. В уничтоженных Мертвых душах гораздо больше выражалось моего переходного состояния...» [VIII, 458].

Это уже совсем другая причина: глубокое недовольство собой и своим трудом, острое разочарование в том, что сделано, но не расчет с художнической деятельностью вообще. И это разочарование, этот кризис обострены болезнью, достигшей высшей степени («...видя перед собою смерть»). Если это так, то упомянутое событие имело место в конце июля -- в первой половине августа, то есть в последние две- три недели пребывания Гоголя в Карлсбаде.

В этот период мы не встречаем в письмах Гоголя упоминания о работе над «Мертвыми душами», за исключением одного, но чрезвычайно характерного. В письме от 25 июля н. ст. Смирновой Гоголь нехотя, чуть ли не под давлением своей корреспондентки, возвращается к больной теме: «Вы коснулись 'Мертвых душ' <...>. Друг мой, я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особливо Мертвых> душ. Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них автора, принимая за карикатуру насмешку над губерниями <...>. Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых душ». Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою и благословить будущий труд. Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от нее покаместь в душе у одного только автора <...>. Была у меня, точно, гордость, но не моим настоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди, -- тем, что представлялось мне впереди, счастливым открытием, которым угодно было, вследствие Божией милости, озарить мою душу <...>. Но не кстати я заговорил о том, чего еще нет» [XII, 504-505; курсив в оригинале].

В этих рассуждениях неисполненность замысла ставится в зависимость не от отказа от писательского поприща, но от наличия или отсутствия божественного напутствия, вдохновения свыше, а также от длительности отпущенного ему срока жизни, о чем Гоголь говорит так, будто она уже прервалась («...если бы Богу угодно было продлить жизнь мою»). Далее: уже обращалось внимание, что в этом рассуждении речь о «Мертвых душах» ведется «в прошедшем времени, как о чем-то решительно не удавшемся и оставленном» [VII, 400]. Но точнее было бы говорить о чередовании времен -- прошедшего и настоящего; это чередование как раз и отражает кризисное, пограничное состояние Гоголя.

Тайна «должна была» раскрыться, если бы Богу «угодно было» помочь автору; открытиям «угодно было» озарить его душу... Это значит, что тайна не открылась, высшее благословение не снизошло на творца поэмы, словом, ожидаемого действия не произошло, и об этом приходится говорить уже как о факте прошедшего времени. Но тайна продолжает существовать, ключ от нее по-прежнему пребывает в душе автора. Словом, незавершенное задание поэмы длится в настояшем времени [см. подробнее: Манн, 1987, с. 186-187].

Гоголевская запись фиксирует сам процесс перехода, его тончайшую грань, когда еще ощутима вся боль пережитого, но уже затеплилась надежда.

Возможно, правда, другое: то, что было испытано в первой половине июня, перед Веймаром, Гоголь теперь переосмысливает; состоянию отчаяния, своеобразного прощания с литературной и всякой мирской деятельностью, подведению черты придает вид надежды, выхода из кризиса, наметившейся перспективы. Ведь «Четыре письма...» датированы автором 1846 г. (а опубликованы и того позже, в 1847-м, в «Выбранных местах...»), то есть уже после кризиса.

Но скорее всего гоголевское объяснение мотивов сожжения соответствует действительности, а вместе с тем и приурочивание этого события к концу июля -- первой половине августа представляется более вероятным.

Прежде всего потому, что, как мы уже говорили, нет оснований считать будто бы Гоголь уже принял решение об уходе в монастырь со всеми вытекающими отсюда последствиями. Затем трудно представить себе, что такое драматическое событие, как уничтожение второго тома поэмы, совершенно прошло бы без внимания близких к Гоголю в этот период людей, Жуковского, потом Толстого. Скорее всего он решился на этот шаг именно тогда, когда был один, в самые кризисные дни своей болезни, в Карлсбаде или же по выезде из Карлсбада.

Наконец, ряд сходных поступков Гоголя в прошлом также свидетельствуют об истинности сообщенной им мотивировки. Гоголь обычно уничтожал написанное в состоянии глубокого творческого недовольства, острого переживания неуспеха. Так было еще в гимназическую пору, когда его «славянская повесть» «Братья Твердославичи» (или «Братья Тведиславичи») была в пух и прах раскритикована товарищами и произнесен решительный приговор -- мол, автору следует оставить прозу и писать только стихи, -- и тогда Гоголь «совершенно спокойно разорвал свою рукопись на мелкие клочки и бросил в топившуюся печь» [ИВ. 1892. № 12. С. 696; см. также: Книга 1, с. 93]. Другое аналогичное событие -- известная расправа над уже вышедшим «Ганцем Кюхельгартеном» в 1829 г., что означало выбор противоположного направления, от стихов к прозе, или -- в более широком смысле -- от литературной деятельности к совершенно другой: преподавательской, чиновничьей и т. д. Видимо, не одно сожжение имело место и в 1833 г. -- сожжение произведений, о которых мы даже ничего не знаем, -- однако мы знаем, что толкало Гоголя на этот шаг: «Какой ужасный для меня этот 1833-й год! <...> Сколько я поначинал, сколько пережег, сколько бросил! Понимаешь ли ты ужасное чувство: быть недовольну самим собою. О не знай его!» [X, 277]. И наконец, ближайшее по времени к уничтожению второго тома поэмы сожжение -- во Франкфурте, по-видимому, в конце лета 1841 г., когда Жуковский задремал во время чтения Гоголем своей трагедии из запорожской истории, и автор, сделав вывод, что произведение не получилось, бросил рукопись в камин.

Нам уже хорошо известна гоголевская «охота к перемене мест», к дороге, проявлявшаяся часто спонтанно и внезапно. Что это -- жажда новых впечатлений? Обновления сил? Прибавления энергии? Не только. Это был род невропатологического состояния, требующего немедленного разрешения в разрыве с прошлым, с окружением, с самим собой. От себя не убежишь, но можно высвободиться из привычной колеи, устоявшихся связей, опробованных приемов и сложившихся навыков. Сожжение рукописи, уничтожение сделанного -- такой же разрыв, но еще более острый и мучительный.

Это был и род жертвоприношения, добровольного отвержения насущного и дорогого, -- ведь у Гоголя не было ничего более насущного и дорогого, чем его поэма. Однако жертвоприношения ради воскрешения -- того же замысла, того же труда, но в преображенном, просветленном виде. Тут гоголевский поступок находил себе опору и в христианском и в более древних, языческих пластах сознания, и библейский стих «...То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет» [1 Кор. 15, 36] соседствовал в его объяснении причин сожжения рукописи с упоминанием мифической птицы феникс, о котором в одном стихотворении Языкова (также хорошо известным Гоголю) сказано:

Это жертвенник спасенья, Это пламень очищенья, Это Фениксов костер!

Заключался в уничтожении рукописи и вполне прагматический мотив -- чтобы у автора не возникало никакого соблазна подсмотреть, как там, в прежней редакции написано, как сформулировано. Все должно быть сказано заново -- точнее, лучше и убедительнее.

Наконец, был в этом поступке и своего рода акт испытания -- себя и своего предназначения. Если Бог своею волей воскресил и воз- нал его, полумертвого к жизни, то и труд его восстанет заново -- «в очищенном и светлом виде». Если только с этим трудом действительно связана гоголевская высокая миссия.

2.5 Символическое пространство в «Мертвых душах» Гоголя

В литературе о «Мертвых душах» уже было привлечено внимание к так называемым хронологическим «ошибкам», причину и смысл которых удалось объяснить особенностями гоголевской поэтики См.: Манн Ю. В. Поэтика Гоголя: Вариации к теме. М., 1996. С. 250-252.. Доказано, что используемая Гоголем система временных сигналов «рождает временную глубину в тексте» Беспрозванный В., Пермяков Е. Из комментариев к первому тому «Мертвых душ» // Тартуские тетради. М., 2005. С. 192.. Насущной кажется и другая задача: попытаться понять, как и с помощью каких пространственных сигналов рождается в тексте поэмы пространственная глубина. Было бы очевидным упрощением, оставляя в стороне поэтику гоголевского произведения, видеть нем всего лишь «исторический источник» Ср.: Там же. С. 185. пространственных образов и представлений. Важно выяснить, как концептуализируется в «Мертвых душах» пространство, не просто называемое в тексте, но ставшее реальностью, обладающей собственным аксиологическим ядром Ср. подход к тексту, сформулированный и примененный в статье: Николаева Т. М. Три пространства Игорева похода (художественное, летописное, «реальное») // Slavica tergestina. 8. Художественный текст и его гео-культурные стратификации. Trieste, 2000. С. 299-301..

Ключевыми в этом плане для гоголевской поэмы являются понятия 'Русь' и 'Россия'; они отличаются высокой частотностью с точки зрения упоминания в тексте (прежде всего в авторской речи, но также и в речи персонажей), однако далеко не всегда и не обязательно совпадают по своему смысловому объему. Ср. возникающую перед взором автора картину, вызывающую знаменательное сравнение не с Россией (географической территорией), а с Русью (символико-поэтическим образом): «Там-то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню» (VI, 139).

Понятие 'Русь' встречается в поэме двадцать три раза; девять раз (VI, 17, 139, 220, 220, 221, 221, 244, 247, 247) оно обозначает поэтико- символическое пространство, близкое по значению пространству фольклорно-эпическому, а четырнадцать раз (VI, 43, 49, 70, 94, 109, 109, 117, 120, 150, 164, 166, 190, 191, 231) выражает абстрактное географическое представление Ср. с понятиями 'Русь' и 'Русская земля', выступающими в качестве абстрактных географических представлений: Николаева Т. М. Три пространства Игорева похода. С. 302, 305, 307..

Там, где понятие 'Русь' служит обозначением географического пространства, оно оказывается тождественно по смыслу понятию 'Россия': «Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами, рассыпано по святой благочестивой Руси.» (VI, 109); «и много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси» (VI, 117); «таково на Руси положение писателя!» (VI, 164); «на Руси, где любит всё оказаться в широком размере, всё, что ни есть» (VI, 166); «как выражаются у нас на Руси» (VI, 231) и др.

Понятие 'Россия' упоминается двенадцать раз и используется для называния географической территории, страны и государства. Ср.: «на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию» (VI, 9); «и можно обратиться вновь к карточному столу, тешащему всю Россию» (VI, 243); «жили в одном отдаленном уголке России два обитателя» (VI, 243); «так не будет ли эта негоция не соответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России» (VI, 35) и т. д.

Синонимично понятию 'Россия' дважды появляющееся понятие 'русское государство': «как выражаются в иных местах обширного русского государства» (VI, 12); «Чичиков начал как-то отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются...» (VI, 100). Важнейшим признаком понятий 'Россия' (географическая территория) и 'русское государство' выступают поражающие воображение размеры пространства. Ср.: «все ободрительные и понудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого» (VI, 42); «закусили, как закусывает вся пространная Россия по городам и деревням» (VI, 97). Этот признак общий у них также и c понятием 'Русь', обозначающим географическую территорию.

Пространственное представление о Руси/России как огромной и протяженной территории, на которой раскинулось русское государство, создается в «Мертвых душах» прямым называнием либо упоминанием в той или иной форме городов, населенных пунктов, губерний, частей страны:

Москва (VI, 7, 30, 39, 56, 56, 61, 102, 115, 117, 147, 164, 239), Петербург (VI, 14, 30, 61, 106, 108, 159, 164, 200, 200, 240), Рязань (VI, 131, 153), Казань (VI, 7), Торжок (VI, 135), Царевококшайск (VI, 138), Весьегонск (VI, 138), Красный (VI, 199);

Тула («манишка, застегнутая тульскою булавкою» -- VI, 7), Тамбов («Пошел, тамбовский мужик!» -- VI, 16), Херсон («А, херсонский помещик, херсонский помещик!» -- VI, 171), Сольвычегодск («с какими-то сольвычегодскими купцами» -- VI, 193), Усть-Сысольск («приятелям своим устьсысольским купцам» -- (VI, 193), Ярославль («ярославский расторопный мужик» -- VI, 247);

Херсонская губерния (VI, 147, 247), Симбирская губерния (VI, 170), Рязанская губерния (VI, 170), Пензенская губерния (VI, 170), Вятская губерния (VI, 170), Таврическая губерния (VI, 240);

Кавказ (VI, 61), Волга (VI, 139), Камчатка (VI, 154).

Существенно, что вымышленный, но предельно типичный, на что указывает его условное обозначение См.: Белоусов А. Ф. Символика захолустья: (Обозначение российского провинциального города) // Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты. М., 2004. С. 458., город NN, куда прибывает Чичиков, «был не в глуши, а, напротив, недалеко от обеих столиц» (VI, 206). Этим объясняется не только высокая частотность упоминаний Москвы (двенадцать раз) и Петербурга (десять раз), но и показательное для типичного губернского города стремление уподобиться столицам. Ср. описание бала у губернатора: «.как будто на всем было написано: 'Нет, это не губерния, это столица, это сам Париж!' Только местами вдруг высовывался какой-нибудь невиданный землею чепец или даже какое-то павлинье перо, в противность всем модам, по собственному вкусу» (VI, 163-164). Но город NN -- это еще и «сборный город», своего рода «микрокосмос, содержащий все характеристики макрокосмоса России» Казари Р. Русский провинциальный город в литературе XIX в.: Парадигма и варианты // Русская провинция: Миф -- текст -- реальность. М.; СПб., 2000. С. 164., в том числе и присущие всему «макрокосмосу» свойства парадоксального пространства Ср.: Топоров В. Н. Пространство и текст // Текст: Семантика и структура. М., 1983. С. 283..

Пространственное представление о Руси/России соотносится в «Мертвых душах» с представлениями как о реально-историческом пространстве России, так и о поэтико-символическом и фольклорно- эпическом пространстве Руси. С последним связаны актуальные для повествования в поэме тема и мотив русского богатырства См.: Смирнова Е. А. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987. С. 29-32.. Ср.: «в нынешнее время, когда и на Руси начинают уже выводиться богатыри» (VI, 17); «здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?» (VI, 221); «был он то, что называют на Руси богатырь» (VI, 244). Автор и напоминает о значении для Руси феномена богатырства, и наглядно демонстрирует его деградацию (на примере Мокия Кифовича), отсылая к эпическим образам богатырского века и богатырского пространства Ср.: Новичкова Т. А. Эпос и миф. СПб., 2001. С. 7.. И если «нынешнее время» безнадежно утрачивает качества богатырского века, то обозреваемое автором пространство по-прежнему хранит в себе потенциал пространства богатырского.

Ю. М. Лотман, подчеркнув роль в «Мертвых душах» пространственной оппозиции «направленное -- ненаправленное», приравнял ненаправленное пространство к неподвижному См.: Лотман Ю. М. Художественное пространство в прозе Гоголя // Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 288.. Между тем это неподвижное пространство способно «трансформироваться непредсказуемым образом» и представать «в виде разных обличий» Лотман М. О семиотике страха в русской культуре // Семиотика страха. М., 2005. С. 18.. Пространственным трансформациям, невозможным в других местах, соответствуют и характерные сценарии поведения: «И, что всего страннее, что может только на одной Руси случиться, он чрез несколько времени уже встречался опять с теми приятелями, которые его тузили, и встречался как ни в чем не бывало, и он, как говорится, ничего, и они ничего» (VI, 70-71); «Должно сказать, что подобное явление редко попадается на Руси, где всё любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем разительнее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь» (VI, 120) и т. д.

Подобные сценарии словно самим неподвижным пространством и порождаются, обнажая своеобразие русских обычаев и самого типа русского человека: «А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских всё отцовское добро» (VI, 15); «Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, и шапошное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений» (VI, 20-21); «показав таким образом прямо русскую изобретательность, являющуюся только во время прижимок» (VI, 230-231) и др.

В «Мертвых душах» нарисована условная карта Руси/России, на которой прочерчен маршрут Чичикова; отображенное на этой карте пространство существенно отличается от пространства эмпирического, поскольку не отвечает требованиям географического натурализма См. о специфике художественного пространства: Баевский В. С. Сквозь магический кристалл: Поэтика «Евгения Онегина», романа в стихах А. Пушкина. М., 1990. С. 108-109. Ср.: Николаева Т. М. Три пространства Игорева похода. С. 300.. Устойчивые в поэме «формулы обобщения» демонстрируют, что и для условной карты, на которую накладываются передвижения героя и всюду следующего за ним автора («.здесь он полный хозяин, и куда ему вздумается, туда и мы должны тащиться» -- VI, 241), также выбран «общерусский масштаб» Манн Ю. В. Поэтика Гоголя: Вариации к теме. С. 247.. Этот масштаб и определяет авторское видение художественно обобщенного русского пространства.

Этноним 'русский', производный от 'Русь', имеет у Гоголя непосредственное отношение и к России, территории обитания 'русских', поэтому он оказывается не только пространственно, но и характерологически маркированным: «так как русский человек в решительные минуты найдется, что сделать.» (VI, 41); «Что ж делать? Русский человек, да еще и в сердцах» (VI, 89); «.но так как русский человек не любит сознаться перед другим, что он виноват.» (VI, 90); «.или задумался так, сам собою, как задумывается всякой русской, каких бы ни был лет, чина и состояния, когда замыслит об разгуле широкой жизни» (VI, 139) и т. д.

Хотя понятия 'Русь', 'Россия' и этноним 'русский' многократно возникают в авторской речи, «Мертвые души» не являются собственно «территориальным текстом». Ср.: «Один из признаков 'территориального текста' состоит в том, что такой текст 'любит' называть сам себя, и это приводит даже к избыточности» Цивьян Т. В. Интерьер петербургского пространства в «Пиковой даме» Пушкина // Slavica tergestina. 8. С. 192.. Отмеченным признаком изображенного в поэме пространства Руси/России действительно служит то, что оно русское; однако у Гоголя это признак не сугубо и не чисто территориальный, но прежде всего символический.

В авторской речи определение 'русский' может быть синонимично определению 'российский': «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света» (VI, 108-109). Но Россия предстает у Гоголя не государством 'русских', а как «очень пространное государство» (VI, 170). И если представление о России строится в поэме на основе узнаваемых пространственно-географических реалий, то представление о Руси формирует используемая автором символическая образность. Автор обращается не к России, но к Руси; бывшее до начала XII века названием территории Киевской Руси, в XII-XIII веках -- названием древнерусских земель и княжеств, а с XIII века -- земель северовосточной территории бывшей Древней Руси См. упоминания «Руси», «южной России», «Русской земли», «юго- западной России», «России» в «<Набросках и материалах по русской истории>» (IX, 49-51, 56-57, 59-60, 62, 64-65, 70, 72, 74-75)., 'Русь' в «Мертвых душах» служит символическим названием творимого автором русского пространства.

Создавая «сию русскую свою поэму» (VI, 183), автор выбирает для себя пространственную позицию, предполагающую особую оптику: в поэме задан угол зрения на изображаемое «в целом и со стороны» Манн Ю. В. Поэтика Гоголя: Вариации к теме. С. 245.. Ср.: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе. <.> Открыто-пустынно и ровно всё в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?» (VI, 220). Открывшаяся автору геопанорама вызывает у него особое переживание Руси как символического пространства, с которым его соединяет неразрывная живая связь.

Автор видит русское пространство не только со стороны, из своего «чудного, прекрасного далека», но и с близкого расстояния, когда оказывается рядом с предметом описания: «Едва только ушел назад город, как уже пошли писать по нашему обычаю чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор» (VI, 21); «И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином.» (VI, 220) и т. д. Если взгляд со стороны позволяет дистанцироваться от изображаемого, то сближение с предметом описания предельно эту дистанцию сжимает, делая различимыми мельчайшие детали и подробности рассматриваемой картины. При этом автор стремится «совместить 'микроскопическое' и 'телескопическое' видение и приблизиться к некоему видению абсолютному» Чудаков А. П. Вещь в мире Гоголя // Гоголь: История и современность. М., 1985. С. 279..

Этому абсолютному видению отвечает авторская картина мира, где Русь занимает место мифологического центра. С представлением о Руси как о центре мира коррелирует представление о центре самой Руси: «А уж куды бывает метко всё то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум. <.> И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров Бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженьи его часть собственного своего характера» (VI, 109). Гоголевская Русь постоянно рождает свое собственное слово, выражающее творящие способности ее души; приобретая мифопоэтические очертания, русское пространство «становится все более сакрально значимым по мере движения к центру, внутрь» Топоров В. Н. Пространство и текст. С. 256., т. е. в глубину.

Подобно Иерусалиму в паломнических текстах, подчеркивавших его мертвенность в сравнении с Иерусалимом «вечным» См.: Кулешов Е. А. Сакральная топография нового времени: Святая земля // Традиция в фольклоре и литературе. СПб., 2000. С. 183-184., Русь представляется автору сакральным местом, ставшим местом запустения. Но слово, выходящее из глубины Руси и питающее авторскую повествовательную энергию, служит залогом чаемого воскресения и самого пространства, и обитающего здесь человека: «Но. может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга перед живым словом!» (VI, 223).

Именно живое слово и является для автора высшей сакральной ценностью. Поэтому символика «оживляющего, творящего мир Слова» приобретает в поэме особое значение: «Присутствие Слова как источника всеобщей жизни, вернее, -- сохранение связи с ним в человеке поверяется возможностью его собственного живого слова, как бы почерпнутого из этого общего источника»⁶⁴. Знаменательна в этом смысле способность Чичикова «услышать и принять как свое народное слово»⁶⁵. Как и любовь к быстрой езде («И какой же русский не любит быстрой езды?» -- VI, 246), она раскрывает значимое для автора тождество русского человека и русского пространства.

О возможном возрождении героя поэмы и говорит его тождество пространству, из глубины которого выходит живое слово. Автору же открывается особый характер и особый смысл его живого общения с пространством, побуждающим к творчеству и дающим для творчества силы: «Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством» (VI, 221).

В открытом финале поэмы живая связь автора с Русью еще более упрочивается; он не только видит ее одновременно со стороны и вблизи, но и сам вовлекается в целиком захватившее его быстрое и все ускоряющееся движение: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, всё отстает и остается позади. Остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? <.> Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» (VI, 247).

Скорость, с которой мчится Русь, кажется необъяснимой, но именно только так автор может показать, как вырывается она из исторического времени (в историческом времени живет историческая Россия), чтобы обрести новое и легендарное бытие во времени мифологическом и эсхатологическом.

Специально было отмечено: «Гоголь явно разделял идею особого пути России. Но у него нет ответа на вопрос, куда летит Русь -- птица-тройка» Сазонова Л. И. Литературная генеалогия птицы-тройки // Поэтика русской литературы: К 70-летию проф. Ю. В. Манна. М., 2001. С. 174.. Потому и нет ответа,что полет Руси содержит в себе принципиально важную для Гоголя религиозно-мифологическую символику. Финальная картина не столько указывает на особый путь России, сколько пророчит грядущее прекращение «гнета истории» Элиаде М. Миф о вечном возвращении. Архетипы и повторяемость / Пер. с фр. Е. Морозовой, Е. Мурашкинцевой. СПб., 1998. C. 166.. Автору, включенному в стремительное движение бойкой необгонимой тройки, открывается мессианское предназначение Руси, несущей спасение всему миру; в финале «русской поэмы» Россия окончательно оборачивается Русью и окончательно сливается с ней в художественно обобщенном образе сдвинутого с места неведомой силой и устремившегося в полет мимо всего, что ни есть на земли, русского пространства.

3. 1812 год в творческом сознании автора поэмы «Мёртвые души»

3.1 Россия «Мертвых душ»

В начале работы над поэмой Н. В. Гоголь писал В. А. Жуковскому: 'Какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем'. Так сам Гоголь определил объем своего произведения - вся Русь. И писатель сумел показать во всем объеме как отрицательные, так и положительные стороны жизни России той эпохи. Замысел Гоголя был грандиозен: подобно Данте изобразить путь Чичикова сначала в 'аду' - I том 'Мертвых душ', затем 'в чистилище' - II том 'Мертвых душ' и 'в раю' - III том. Но этот замысел не был осуществлен до конца, до читателя в полном объеме дошел только I том, в котором Гоголь показывает отрицательные стороны русской жизни.

Наиболее широко на страницах поэмы представлены образы современных автору помещиков. Это и есть 'мертвые души' поэмы. Гоголь показывает их в порядке возрастающей моральной деградации. Сначала это Манилов, обходительный, с приятными чертами лица, мечтательный человек. Но это только на первый взгляд. Пообщавшись с ним немного, вы воскликните: 'Черт знает, что такое!' Его мечтательность - это праздность, паразитизм, безволие.

В Коробочке Гоголь представляет нам другой тип русского помещика. Хозяйственная, гостеприимная, хлебосольная она вдруг становится 'дубинноголовой' в сцене продажи мертвых душ, боясь продешевить. Это тип человека себе на уме.

В Ноздреве Гоголь показал иную форму разложения дворянства. Писатель показывает нам 2 сущности Ноздрева: сначала он - лицо открытое, удалое, прямое. Но потом приходится убеждаться, что общительность Ноздрева - безразличное панибратство с каждым встречным и поперечным, его живость - это неспособность сосредоточиться на каком-нибудь серьезном предмете или деле, его энергия - пустая растрата сил в кутежах и дебоширствах. Главная его страстишка, по словам самого писателя, 'нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины'.

Собакевич сродни Коробочке. Он, так же как и она, накопитель. Только, в отличие от Коробочки, это умный и хитрый скопидом. Ему удается обмануть самого Чичикова. Собакевич груб, циничен, неотесан; недаром он сравнивается с животным (медведем). Этим Гоголь подчеркивает степень одичания человека, степень омертвения его души.

Завершает эту галерею 'мертвых душ' 'прореха на человечестве' Плюшкин. Это вечный в классической литературе образ скупого. Плюшкин - крайняя степень экономического, социального и морального распада человеческой личности.

К галерее помещиков, которые являются по существу 'мертвыми душами', примыкают и губернские чиновники.

Но есть на Руси хоть что-то светлое, не поддающееся коррозии ни при каких обстоятельствах, есть люди, составляющие 'соль земли'. Взялся же откуда-то сам Гоголь, этот гений сатиры и певец красоты Руси? Есть! Должно быть! Гоголь верит в это, и поэтому в конце поэмы появляется художественный образ Руси-тройки, устремившейся в будущее, в котором не будет ноздревых, плюшкиных. Мчится вперед птица-тройка. 'Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа'. Тема духовного омертвения раскрывается прежде всего в изображении поместного дворянства. В гоголевской поэме выступает новый по сравнению с пушкинским тип реализма, новые способы типизации и психологизма. В отличие от духовно развитых, сложных характеров пушкинских героев, гоголевские персонажи -- существа ординарные, представители «толпы». Осуществляя принцип реалистического детерминизма, Гоголь раскрывает социальную почву, которая сформировала характер героев поэмы. Большое значение при этом имеет изображение уклада помещичьей жизни. В «Мертвых душах» она предстает в двух формах: бесцельно-беззаботного эгоистического существования и жадного стяжательства. Но эти формы легли в основу глубоко различных характеров, в которых общая черта не только получает иное выражение, но и обрастает новыми психологическими подробностями. Писатель создает многочисленные варианты социального упадка и духовного омертвения. Привычка жить за счет крепостных крестьян, праздность и беззаботность по-разному проявляются у Манилова и Ноздрева. У Манилова они формируют слащавую сентиментальность, бесхарактерность, отвлеченную мечтательность. У Ноздрева, напротив, выражаются во внешне неуемной энергии и удальстве, участии во всевозможных «историях», драках, попойках. Но «деятельность» Ноздрева так же бесцельна, как мечты Манилова. Сходными и вместе с тем глубоко различными являются и характеры Коробочки и Собакевича. Эти герои погружены в заботливое, рачительное хозяйствование, которое, однако, будучи лишено всякого гуманного содержания, так же эгоистично, как и существование Манилова и Ноздрева, выливается в накопительство и стяжательство и ведет к духовному омертвению. Вечно хлопочущая Коробочка способна лишь на мелкие расчеты и хитрость вроде «подмасливания» заседателя и выгодной продажи сала, меда, пеньки. Ее примитивный ум не способен усвоить сколько-нибудь сложную мысль. Поэтому до нее никак не доходит смысл чичиковской «негоции». В образе Собакевича торгашество, все более проникающее в среду русского дворянства, получает иное и особенно неприглядное выражение. Исповедуя один жизненный принцип -- выгоду, Собакевич сразу вникает в суть представляющегося «дельца», «заламывает» за мертвые души «по сту рублей за штуку» и по-купечески расхваливает свой «товар». Безотказно предающийся животному наслаждению еды, подозрительный и мрачный, он сочетает в себе черты торгаша, злобного реакционера с поистине первобытной дикостью.

Две отмеченные выше социально-психологические тенденции объединяются, обнаруживая свою единую природу, и доводятся до полнейшей бессмыслицы, до гротеска в фигуре Плюшкина. Жадное накопление обращается в свою противоположность и приводит к гибели материальных благ, к полному разорению крестьян -- и в конечном итоге к разрушению самого хозяйства. До предела доводится духовное омертвение персонажа. Жадно стерегущий свои гниющие богатства, Плюшкин обращается в «какую-то прореху на человечестве». Линия развития системы образов помещиков весьма показательна: от «сладкого» мечтателя Манилова к «дубинноголовой» крохоборке Коробочке и далее -- безалаберному моту и вралю Ноздреву, к злобному «кулаку» Собакевичу и, наконец, к чудовищной и в то же время мелочной, бессмысленной скупости Плюшкина. Так все более углубляется тема духовной деградации. По мере движения сюжета она звучит все более трагично. Если изображение Манилова, Коробочки, Ноздрева еще вызывает смех, то фигуры Собакевича и особенно Плюшкина становятся страшными.

Картина духовного обнищания и омертвения получает в поэме широту и масштабность благодаря изображению губернского города и его чиновников.

Вставная повесть о капитане Копейкине, запрещенная цензурой и вошедшая в поэму в сильно переработанном и смягченном виде, еще более расширяет ее художественный мир. Перенося действие в Петербург и касаясь «высших сфер», Гоголь раскрывает и беззаконие вышестоящих, и бесправие «маленьких людей» как характернейшие черты действительности. В повести звучит тема социального бунта: участник Отечественной войны 1812т., потерявший в сражениях руку и ногу, капитан Копейкин после тщетных хлопот о пенсии решается сам найти «средство помочь себе» и делается атаманом разбойничьей шайки. Копейкин становится мстителем; как было сказано в ранней редакции, он направляет свои действия против «всего казенного». История Копейкина вместе с упоминанием о бунте крестьян сельца Вшивая спесь, Боровки и Задирайлово против земской полиции и об убийстве заседателя Дробяжкина вносит в поэму настроение тревоги и грозного предчувствия.

Рисуя «распадающуюся», «мертвую» жизнь современной ему России, Гоголь идет путем «микроскопического» ее анализа. Он внимательно исследует мелочи и дрязги, заостряет их, показывает крупным планом, гиперболизирует, так как видит в них выражение сущности окружающей действительности. На мелочах вертится жизнь современного человека, они таят в себе источник зла и приобретают в поэме грозный символический смысл. Гоголь открывает глубинный философский смысл жизненных мелочей, освещает их светом «общего значения». Подробности быта, одежды, антуража играют большую роль в изображении характеров героев. Обнаруживая их духовную пустоту, они вместе с тем придают им удивительную жизненность и «выпуклость». Гоголь сам писал: «... Воплощение в плоть, это полное округление характера совершалось у меня только тогда, когда я заберу в уме весь этот прозаический существенный дрязг жизни, когда, содержа в голове все крупные черты характера, соберу в то же время вокруг его все тряпье до малейшей булавки». Перед Гоголем-художником стояли сложные задачи -- глубоко раскрыть характеры, не имеющие никакой душевной глубины. В основном писатель изображает их «извне», особенно большое значение получают образы вещей, окружающих героев. В психологическом анализе Гоголя остается черта, восходящая к романтизму: в современном мире умирает духовное и воцаряются вещи, действительность становится только материальной. Отсюда подробное описание вещей в доме Манилова, Коробочки, Собакевича.

Иными путями художественного обобщения Гоголь идет в изображении Чичикова. В отличие от статичных портретов помещиков, здесь перед нами динамичная характеристика, что вызвано сложностью центрального героя поэмы. В его лице выразились уже не застойные явления русской жизни, а процесс проникновения в нее новых тенденций: духа приобретательства и аферы. Раскрывая свое намерение сделать героем поэмы не добросовестного человека, а «припрячь» подлеца, Гоголь детально исследует истоки его личности. Глубочайшая связь между характером и обстоятельствами проведена и здесь. Находчивый и ловкий авантюрист, Чичиков -- порождение окружающего мира с его кричащими противоречиями бедности и богатства. В то же время в этом новом в творчестве Гоголя герое повышается степень личностного, инициативного начала. Родившись в бедной семье, Чичиков не становится «маленьким человеком» вроде Акакия Акакиевича. Чтобы подняться по общественной лестнице, он неуклонно воспитывает в себе приспособленчество и изворотливость. Гоголь тонко показывает, что бережливость, накопительство Чичикова, которыми он отличался с детства, имеют иную природу, чем, например, скупость Коробочки или Плюшкина. Жажда обогащения у Чичикова -- черта нового буржуазного общества, деньги для него -- средство достижения карьеры, комфорта. При этом Чичиков прекрасно видит, каким путем создаются огромные состояния в окружающем мире. «Когда проносился мимо него богач на пролетных красивых дрожках, на рысаках в богатой упряжи, он как вкопанный останавливался на месте и потом, очнувшись, как после долгого сна, говорил: 'А ведь был конторщик, волосы носил в кружок!'». Гоголь очень точно определяет одну из характерных черт поднимающейся буржуазии -- жизненную энергию своего героя, целенаправленность его действий и в то же время их предельную эгоистичность. Хотя все предприятия Чичикова оканчиваются неудачей, он неутомимо рвется вперед, к манящей заветной цели. Обладая незаурядной силой воли, он до поры до времени набрасывает узду на свои желания и страсти, обрекает себя на скромное существование, на огромное терпение, чтобы затем начать действовать «по большому счету».

Если образы помещиков основаны на одной доминирующей черте, то характер Чичикова более разносторонен. Герой Гоголя обладает поразительной приспособляемостью к обстоятельствам и людям, он выработал в себе безошибочное «чутье» человека и всегда верно впадает в тон того, с кем имеет дело. Авторская характеристика «приятнейшего» Павла Ивановича основана на ироническом раскрытии несоответствия его внешнего благообразия и «утонченных» привычек духовному цинизму и объективной жестокости его действий. Чичиков стремится нажиться на самом страшном -- на человеческой смерти. Таким образом, в Чичикове выражено то же искажение «души», что и в других персонажах поэмы.

3.2 1812 год в «Мертвых душах»

Победа русского народа в Отечественной войне 1812 г. оказала огромное воздействие на все стороны социальной, политической и культурной жизни страны, способствовала росту национального самосознания, дала могучий толчок развитию передовой общественной мысли в России.

Портрет Багратиона (как и портрет Кутузова, висевший в комнате у Коробочки) -- это у Гоголя не простая примета эпохи. Вместе с присутствующими в каждой главе поэмы того или иного рода напоминаниями о периоде французского нашествия они выражают собой ту же тему русского богатырства, продолженную из глубокого прошлого в настоящее, так что «сказочный» гиперболизм незаметно переходит в историческую реальность и сливается с ней. Жест Собакевича в сторону Багратиона как бы сводит воедино тему богатырей-тружеников («Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо...») и богатырей-воинов, приобщая тем самым первых к «священному и непререкаемому преданию», каким уже была в эпоху «Мертвых душ» память о 1812 годе. Это отчетливо проявляется в словах Чичикова о Степане Пробке: «Пробка Степан, плотник, трезвости примерной. А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы!» (VI, 136).

Эпическую окраску сообщает богатырской теме в «Мертвых душах» и тот эпизод, когда поскользнувшийся Степан Пробка «шлепнулся оземь» из-под церковного купола «и только какой-нибудь стоявший возле тебя дядя Михей, -- как пишет Гоголь, -- почесав рукою в затылке, примолвил: „Эх, Ваня, угораздило тебя!“, а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место» (VI, 136). Невозмутимое отношение к смерти, обусловленное в эпосе полным растворением личности в народе (знаменательно в этом смысле «Эх, Ваня», обращенное к Степану), и связанная с этим свободная «заменяемость» одного представителя народа другим («сам полез на твое место») придают этому эпизоду принципиально иное звучание, чем имеет, например, рассказ о смерти прокурора в десятой главе, в котором (несмотря на пародийные ноты) явственно ощутим принцип личности.

Однако тема 1812 года служит в «Мертвых душах» не только для эпической подсветки образов. В Повести о капитане Копейкине эта патриотическая тема сталкивается с антинациональными началами, олицетворенными в образе Петербурга, и здесь возникает центральная коллизия поэмы. На уровне фабулы она выливается в конфликт между Копейкиным и бездушным петербургским вельможей, чей отказ позаботиться об инвалиде войны толкает последнего на путь разбоя. Как свидетельствуют сохранившиеся редакции Повести, первоначально этот конфликт переходил у Гоголя в более высокую инстанцию: Копейкин вступал в переписку с царем -- носителем высшей власти и (в идеале) высшей справедливости.

История капитана Копейкина предваряет гоголевские строки, не вошедшие по цензурным соображениям в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», где государям предписывалось «восскорбеть болезнями всех людей в такой силе, как болезнью наиближайшего друга, и мыслить о спасеньи всех до единого, как бы о спасеньи своей собственной семьи» (VIII, 679). гоголь мертвый душа поэма

В то же время встреча разбойника с царем представляет собой популярный песенный сюжет. О том, что Гоголь внимательно изучал подобные сюжеты, говорят не только сделанные им записи песен, но и одно его утверждение, которое будет казаться странным и даже, пожалуй, необъяснимым, пока мы не вспомним, что ситуация, которую писатель безусловно никогда не мог наблюдать в своей жизненной практике, является распространенным фольклорным мотивом. В статье о русской поэзии Гоголь пишет: «Крестьянин наш умеет говорить со всеми себя высшими, даже с царем, так свободно, как никто из нас...» (VIII, 406). Основанием для такого заключения представляются те разбойничьи -- или, как их тогда называли, «удалые» -- песни, в которых пойманный разбойник-«молодец» предстает перед царем. Герой народной песни часто отвергает неавторитетных для него судей и соглашается отвечать только перед самим царем:

Ой еси, князья, боярюшки,

Главнейшие московские сенатомрушки,

Не вам бы меня судить, добра молодца,

Не вам спрашивать,

А спрашивать меня, добра молодца, самому царю. Собрание народных песен П. В. Киреевского. Записи Языковых. Л., 1977. Т. 1. № 324.

В диалоге же с царем его речь всегда исполнена достоинства, подчас иронична; всю ответственность он всегда берет на себя, не выдавая товарищей:

Как и начал меня царь спрашивати:

«Ты скажи, скажи, детинушка,

Ты скажи, крестьянский сын,

С кем ты воровал, с кем разбой держал?»

«У меня было три товарища:

Как первый мой товарищ -- мать темная ночь,

А другой мой товарищ -- конь -- добра лошадь,

Третий мой товарищ -- сабля острая».

«Исполать тебе, детинушка,

Умел воровать умел и ответ держать...» Там же.

Кажется, что, работая над эпизодом обращения Копейкина к царю, Гоголь находил нужные ему краски в подобном материале.

Признание самим Гоголем фольклорных истоков Повести свидетельствует публикатор песен о «воре-Копейкине» П. В. Киреевский. Песни, собранные П. В. Киреевским. М., 1874. Вып. 10. С. 105; Воропаев В. А. Заметка о фольклором источнике гоголевской «Повести о капитане Копейкине» // Доклады высшей школы. Филологические науки. 1982. № 6. С. 37. (Первый источник корректируется вторым). Правда, в «Мертвых душах» Копейкину придан довольно солидный социальный статус -- он армейский капитан. Но вспомним слова, которые герой слышит от своего отца: «Мне нечем тебя кормить, я <...> сам едва достаю хлеб» (VI, 200). Тема нищеты напоминает о демократических истоках фигуры Копейкина и позволяет провести параллель между гоголевским героем и его фольклорными прообразами.

У Гоголя Копейкин писал царю письмо, которое рассказчик-почтмейстер характеризует как «красноречивейшее, какое только можете вообразить, в древности Платоны и Демосфены какие-нибудь -- все это, можно сказать, тряпка, дьячек в сравнении с ним» (VI, 529). При этом в высшей степени примечательно, что начало письма, которое цитировал рассказчик, содержало в себе обращение к царю на «ты» -- в духе народных песен: «Не подумай, государь, говорит <...> не наказуй, говорит, моих сотоварищей, потому что они невинны, ибо вовлечены <...> мною» (там же). В этой редакции Гоголь давал оптимистическую концовку Повести (царь прощал разбойника Копейкина), что также могло быть подсказано народными песнями о «правеже», где в роли царя-избавителя фигурирует Иван Грозный или Петр Первый. В окончательном тексте Повести царь уже не присутствует, конец истории становится проблематичным, но в образе Копейина сохраняется та независимая манера «говорить со всеми себя высшими», которая так импонировала Гоголю в героях русского фольклора.

Эти же черты независимости и духовного «самостоянья» находим во всех по существу крестьянских образах из седьмой главы поэмы. Утверждавший, что «поэзия есть правда души» (VIII, 429), Гоголь самое правдивое выражение души народа находил в его песнях, где звучали и тоска, и горе, и богатырская удаль. И наброски крестьянских биографий в седьмой главе с очевидностью выдают свое происхождение от русских бродяжьих, ямщицких, бурлацких и разбойничьих песен: «Ты что был за человек? Извозом ли промышлял и, заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков <...> Плохо ли вам было у Плюшкина или, просто, по своей охоте гуляете по лесам да дерете проезжих? По тюрьмам ли сидите или пристали к другим господам и пашете землю?..» и т. д. (VI, 137). Даже внутреннюю речь Чичикова, обращенную к этим крестьянам, Гоголь, рискуя нарушить цельность образа, приближает к народной: «...что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались?» (VI, 136).

Обратим внимание на то, в каких выражениях, в какой стилистической манере изложены на страницах поэмы гипотетические крестьянские биографии. Все они построены так, как будто речь идет не о бесправных, а потому и безынициативных, инертных существах, а о людях, которые сами выбирают для себя образ действий, сами строят свою судьбу. Структурная общность этих биографий определяется проходящим через каждую из них мотивом движения. В гоголевской поэтике он всегда говорит о живой душе персонажа. «Чай все губернии исходил с топором за поясом <...> где-то носят вас теперь ваши быстрые ноги? <...> эти, и по прозвищу видно, что хорошие бегуны <...> и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму <...> Там-то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню» (VI, 136--139).

Гоголь никогда не выступал против крепостного права как общественного института, но духовные черты, которыми он любуется в русском крестьянине, могут принадлежать только человеку «вольному как воля» (VIII, 53), и мы ощущаем духовное родство крестьян, перечисленных в седьмой главе, с разудалыми запорожцами, которых во второй редакции «Тараса Бульбы», создававшейся одновременно с «Мертвыми душами», Гоголь согласно выработанной им концепции национального характера именует русскими (в первой редакции они назывались «сынами Украины»). Писатель специально подчеркивает потенциальный героизм русского крестьянина в словах из «Мертвых душ»: «Эх, русской народец! Не любит умирать своею смертью!» (VI, 137).

Трактовка во втором томе «Мертвых душ» темы 1812 года, насколько мы в состоянии сейчас судить об этом, поражает своей близостью к тому раскрытию «мысли народной», которое дано в романе-эпопее Льва Толстого.

Как известно, автор «Войны и мира» писал, что не Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут его героями. В соответствии со своим пониманием истории Толстой сделал героями романа «людей, не имевших тех недостатков, которые нужны для того, чтобы оставить следы на страницах летописей». См.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. 1949. Т. 13. С. 72.

То же внимание к психологии и действиям отдельных лиц, совокупность которых определяет, по мнению Толстого, характер исторического события, находим и у Гоголя, точнее -- в воспоминаниях тех его современников, которые были знакомы со вторым томом «Мертвых душ». Воспоминания Л. И. Арнольди обладают особой убедительностью потому, что мемуарист не дожил до появления в печати «Войны и мира» и, следовательно, здесь невозможно допустить какое-либо наслоение одних впечатлений на другие.

В изложении событий второй главы в последней редакции второго тома «Мертвых душ» у Арнольди говорится, что, когда генерал Бетрищев коснулся событий 1812 года, Тентетников «отвечал, что не его дело писать историю кампании, отдельных сражений и отдельных личностей, игравших роль в этой войне, что не этими геройскими подвигами замечателен 12-й год, что много было историков этого времени и без него; но что надобно взглянуть на эту эпоху с другой стороны: важно, по его мнению, то, что весь народ встал как один человек на защиту отечества; что все расчеты, интриги и страсти умолкли на это время; важно, как все сословия соединились в одном чувстве любви к отечеству, как каждый спешил отдать последнее свое достояние и жертвовал всем для спасения общего дела; вот что важно в этой войне и вот что желал он описать в одной яркой картине, со всеми подробностями этих невидимых подвигов и высоких, но тайных жертв!». Гоголь в воспоминаниях современников. С. 485.

Читая эти строки, невозможно не вспомнить Наташу Ростову, отдающую подводы для раненых, купца Ферапонтова, сжигающего свое имущество, чтобы оно не досталось врагу, и другие аналогичные эпизоды, в которых выразилась центральная мысль толстовской эпопеи.

Разумеется, сосредоточивая свое внимание на проявлениях народного патриотизма, Гоголь, так же как и Толстой, не идеализировал нравы и поведение представителей придворных кругов во время войны. Лучшее тому доказательство -- Повесть о капитане Копейкине. Но, с другой стороны, он показал и очищающее воздействие великого исторического момента на человеческую личность, раскрывающую под воздействием событий многие из своих внутренних возможностей. Так, судя по воспоминаниям того же Арнольди, можно заключить, что через связь с темой 1812 года Гоголю удалось правдиво показать красоту патриотического чувства, облагораживающего довольно пошлую личность генерала Бетрищева и вызывающего горячий энтузиазм в душе вялого и апатичного Тентетникова. Другими словами, диалектика индивидуально-психологического и общенационального в поэме Гоголя, по-видимому, предвосхищала художественные принципы произведения Толстого.

Итак, важнейшие среди тем: Отечественная война 1812 г., связанная с мотивами общенационального единения и подъема на фоне более поздней, «современной» раздробленности интересов, эгоизма и меркантильности.

Заключение

Уже современники понимали, что Гоголь -- и человек, и художник -- загадочен, непостижимо глубок, парадоксален, ни с кем не сравним, не подводим «ни под какие теории». Н. Некрасов вскоре после смерти Гоголя писал:

Гоголь неоспоримо представляет нечто совершенно новое среди личностей, обладавших силою творчества, нечто такое, чего невозможно подвести ни под какие теории, выработанные на основании произведений, данных другими поэтами. И основы суждения о нем должны быть новые. Наша земля не оскудевает талантами -- может быть, явится писатель, который истолкует нам Гоголя, а до тех пор будем делать частные заметки на отдельные лица его произведений и ждать -- это полезнее и скромнее.

Хотя о Гоголе писали лучшие умы России, «исчерпать» его никому не удалось: очень много «частных заметок» и почти полное отсутствие исчерпывающих «разгадок».

И дело здесь не столько в слабости критической мысли, создавшей немало глубоких работ о Гоголе, сколько в поразительной загадочности и сложности самого «предмета исследования».

Гоголевское творчество -- это ряд острейших парадоксов, иначе говоря, совмещений традиционно несовместимого и взаимоисключающего. И понять «секреты» Гоголя -- это прежде всего объяснить парадоксы со стороны поэтики, со стороны внутренней организации его художественного мира.

Художественный мир Гоголя, как и его личность, неисчерпаемы -- потому-то так трудно с разгадками. Пишущие о Гоголе знают, что он обладает качеством «ускользать»: казалось бы, все понятно и все сказано, но нет удовлетворения, нет ощущения «схваченности» -- есть загадочная улыбка самого Гоголя, получавшего глубокое удовлетворение от собственной способности мистифицировать, оставаться неуловимым, «непойманным».

Хотя Гоголю посвящены тысячи книг, его загадки стали чуть- чуть приоткрываться лишь в начале XX века -- в книгах и статьях А. Волынского, Д. Мережковского, М. Гершензона, В. Розанова, П. Перцова, позже -- И. Анненского, В. Брюсова, К. Мочульского, В. Зеньковского, В. Эрлиха, В. Сечкарева, А. Труайя, В. Набокова. Именно в этих книгах был реализован главный принцип щедринской эстетики -- обнажить явления «от покровов обыденности», поставить «в упор» вопрос: «Кто мы такие? Откуда?»

Гений -- всегда загадка, разгадке которого обычно и посвящена литература, создаваемая каждым новым поколением. Суть гениальности -- в неисчерпаемости «разгадок». В сущности, разгадывая гениев, человечество каждый раз разгадывает себя.

Разгадка Гоголя, как, собственно, любого гения, -- в неспособности примирить смысл своего искусства со смыслом своей жизни, идеалов и интересов, веры и человеческой сущности. Примирить их и невозможно, потому что вера и правда, великая идея и насмешка над ней -- две стороны отношения поэта к жизни и своему собственному «я».

Многие загадки Гоголя не имеют и не требуют разгадок. Понять можно только то, что можно понять: всегда важно выявить то, что в принципе поддается рационализации, вербализации, выяснению, отделив его от того, что должно сохраниться в своей потаенности, сокровенности, несказанности. Так, никому и никогда не удастся проникнуть в глубины душевного склада конкретного человека или до конца разобраться в его психических побуждениях. Конечно, на каждую загадку существует множество догадок, но всегда следует иметь в виду, что загадки принадлежат гениям, а догадки простым смертным -- так стоит ли прикладывать наши мерки к безмерности?..

Разгадка Гоголя -- в сверхчеловеческих притязаниях на абсолютное совершенство образов и идей, замыслов и исполнений, на «всенародность» и «всеправдивость», на божественность.

Подобно одному из своих персонажей, Гоголь заставлял идти себя все выше и выше и наконец достиг той точки, откуда «вдруг стало видимо далеко во все концы света», -- значит, и его видели все и вся. Гоголевские смятения, неудачи, поражения совершались на виду у всего «света», что многократно усиливало их разрушительное действие на душу писателя. Развязать весь тугой узел противоречий -- творческих, идейных, психологических -- не была в состоянии никакая сила, и когда они достигли крайней степени, разразилась катастрофа.

Н. Котляревский:

Вся трагедия Гоголя, как человека и писателя, заключалась в том, что «романтические» порывы его души стали в противоречие с его собственным творчеством. Он был романтик со всеми отличительными чертами этого типа. Он любил жить в мире воображаемом и ожидаемом, т. е. он либо разукрашивал действительность, превращая ее в сказку, либо воображал ее такой, какой она должна была бы быть сообразно с его религиозными и нравственными понятиями. Он страшно тяготился разладом, который возникал между его мечтой и тем, что он вокруг себя видел, и он никогда не мог смягчить ощущения тоски и томления -- здоровой критикой существующего и неизбежного.

Редко когда природа создавала человека, столь романтичного по настроению и такого мастера изображать все неромантическое в жизни. Естественно, что при такой раздвоенности настроения и творчества художник был осужден на страдание и не мог освободиться от тяжелого душевного разлада, который должен был кончиться победой одного какого-нибудь дара: либо способность реально изображать жизнь во всей ее прозе должна была в писателе утишить романтические порывы его сердца, либо, наоборот, это романтическое настроение должно было исказить и подавить его дар правдивого воплощения жизни в искусстве. Чем больше в Гоголе разгоралось желание помочь своим ближним в деле нравственного и общественного воспитания, тем труднее становилось ему, как художнику. Дар обличителя житейской прозы казался ему недостаточным для этой высокой цели, а романтическая способность упреждать жизнь в мечтах и жить в просветленном мире не находила для своего обнаружения подходящих слов и образов.

И глубокой трагедией стала жизнь этого человека.

Одна из главных загадок Гоголя -- тематика его произведений. Что он изображал? Правда ли, что он писал «социальную сатиру», «социальный памфлет», был «суровым обличителем действительности»? Наши исписали горы книг в поисках доказательств «беспощадности гоголевского реализма», «революционные демократы использовали персонажи Гоголя в качестве политического оружия против господствующего строя». Но одна из главных разгадок Гоголя состоит в том, что ни он сам, ни большинство непредвзятых критиков не считали его ни реалистом, ни обличителем действительности, ни -- тем более -- критиком господствующего строя. Гоголь -- русский Свифт, пишущий не свою эпоху, а человека вообще, человека как такового, человека на все времена. Как и у Свифта, его художественные интересы всегда вдохновлялись лишь вечными темами. Как проницательно заметил А. В. Дружинин, «гений Гоголя был богат истинами вечными, истинами, не зависящими от взглядов известного поколения, истинами, никогда не преходящими, как всякая настоящая поэзия». Интерпретировать Гоголя иначе -- значит -- тенденциозно же -- обсуждать его, переводить из ранга гениев-матерей в бытописателя эпохи.

Пройдет время, и один из крупнейших западных гоголеведов В. Эрлих проницательно заметит, что в Мертвых Душах изображена не реальная картина жизни России, но душа человека, точнее -- душа самого Гоголя...

Хотя гениальность -- это всегда протест против действительности, отличительная черта гениального протеста -- в его вечности. Если бы Гоголь «разоблачал» николаевскую Россию, он так бы и остался в своем времени вместе с Белинскими-Добролюбовыми-Чернышевскими. Величайшая заслуга Гоголя и его мировое значение, конечно же, не в развенчании очередного русского тирана, кстати, далеко не худшего и уж во всяком случае не идущего ни в какое сравнение с коммунистическими некрофилами XX века, но в том, что, по словам К. Мочульского, «ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского».

Ведь Гоголь отважился на большее, чем только воспроизведение положительных русских характеров и положительного начала русской действительности. «Мертвые души» должны были раскрыть тайну русской жизни, предназначение русского народа и государства. Ту великую тайну, которая осияет своим светом существование других народов, и то великое предназначение, которое укажет путь всему человечеству. Изображение позитивных сторон -- производное от этого колоссального замысла, к которому трудно подобрать аналогии не только в русской, но и в новой западной литературе. Это был замысел провиденциальный, с вытекающей отсюда тенденцией к абсолютности во всем -- в понимании правды, в художественных решениях, в творческих силах писателя, не говоря уже о совершенстве в самом первоисточнике -- в самой жизни.

Литература

1. Степанов Н.Л. Ранний Гоголь-романтик. // Н.В. Гоголь. Собр. соч. в 7 т. Т.1. М., 1976.

2. Бахтин М.М. Рабле и Гоголь. Искусство слова и народная смеховая культура // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.

3. Н.В. Гоголь : Материалы и исследования . Вып . 2 . -- М.: ИМЛИ РАН, 2009 -- 376 с.Машинский С. Художественный мир Гоголя. М., 1979.

4. Войтловская Э.Л. Комедия Гоголя Ревизор. Комментарий. Л., 1971.

5. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. М., 1989. С. 293-325.

6. Манн Ю.В. Комедия гоголя Ревизор. М., 1966.

7. Смирнова Е.А. Поэма Гоголя Мертвые души Л.,1987.

8. Турбин В.Н. Герои Гоголя. М., 1983.

9. Гус М. Живая Россия и «Мертвые души». М., 1981

10. Гарин И. И.Г. Загадочный Гоголь. -- М.: ТЕРРА--Книжный клуб, 2002. - 640 с.

11. Н.В. Гоголь: Книга для ученика и учителя. М., 1996

12. Ветловская В. Повесть Гоголя Шинель. Русская литература. 1988. № 4. С 41-70.

13. Феномен Гоголя: Материалы Юбилейной международной на¬учной конференции, посвященной 200-летию со дня рождения Н. В. Гоголя / Под ред. М. Н. Виролайнен и А. А. Карпова. СПб.: Пе¬трополис, 2011. -- 850 с.

14. Эйхенбаум Б. Как сделана Шинель Гоголя? // Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л., 1969.