Бродский и. а. - Лирика иосифа бродского

Может быть, я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
А. Ахматова
Представление об удаче поэта у Анны Ахматовой было неординарным. Когда она узнала о суде над Бродским, об оскорбительном обвинении в тунеядстве и приговоре — 5 лет тюрьмы, она воскликнула: 'Какую биографию делают юноше!' В искаженном мире советского Зазеркалья благополучие вызывало подозрение у несведущих, презрение у знающих. Уйдя в 15 лет из школы, Бродский пришел на завод, был фрезеровщиком. К заводу примыкали Кресты — знаменитая питерская тюрьма, в которой позже сидел 'подследственный Бродский'. Тюрьма, высылка, 'отеческие наказания в воспитательных целях'... Что мог ответить Бродский государству? 'Почему ты не работаешь честно?' — 'Я работаю. Я пишу стихи'.
Бродский не автобиографичен в сочинениях. Факты, события нарастают на ту основу, в которой непостижимым образом цельно и независимо живет его индивидуальность, его душа. Он 'отстраняется' от системы, которая ломала большинство. Он не борется, он уходит, 'не снисходя' до унизительной толкотни. Уходя от государства, он погружается в культуру. Язык — его хлеб, воздух, вода. Русский язык — и Питер:
Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
высовывалась из-под моста, как из рукава — рука
и что она впадала в залив, растопырив пальцы,
как Шопен, никому не показавший кулака...
Бродский — второй русский поэт, увидевший в Петербурге не реку, а реки, дельту. Первым была Ахматова.
Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударение на словах, как будто не несущих основной смысловой нагрузки:
Полдень в комнате. Тот покой,
Когда наяву, как во
сне, пошевелив рукой,
не изменить ничего.
Но он насквозь ритмичен, ритм его сух и четок, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи — организация и наполнение смыслом времени, это ужас и наслаждение, и азарт войны, и мудрое смирение перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться:
'Мне все равно — где, имеет смысл — когда'. ,
Было время, пока 'где' имело остроту новизны или остроту ностальгии:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать.
Но последовательность пространства, его плоскость, тщетно стремящаяся к вертикали, побеждается объёмностью времени.
Бродский — поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение не спящей, не останавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ленинград или Америка, 'когда' Бродского всегда современно, сиюминутно. Он уходит в прошлое, чтобы еще раз найти настоящее. Так, в 'Письмах римскому другу', имеющих подзаголовок 'Из Марциала', шумит Черное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты, как венецианские дожи — с Адриатикой:
Нынче ветрено, и волны с перехлестом.
Скоро осень. Все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
Чем наряда перемена у подруги.
Человек, поживший в двух гигантских империях, согласно улыбается римлянину:
Если выпало в империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у моря.
В пространстве существует мертвая материя. Во времени она живет:
Четверг. Сегодня стул был не у дел.
Он не переместился. Ни на шаг.
Никто на нем сегодня не сидел,
не двигал, не набрасывал пиджак.
 
 
Стул напрягает весь свой силуэт.
Тепло; часы показывают шесть.
Все выглядит, как будто его нет,
тогда как он в действительности есть!
Отдельная тема — Бродский и христианство. Ее нельзя касаться вскользь, поверхностно. Поражает напряженное, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется — Вифлеем, Рождество:
В Рождество все немного волхвы.
Возле булочной — слякоть и давка.
Из-за банки турецкой халвы
Производят осаду прилавка...
Богатые волхвы принесли чудесные дары младенцу, спящему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего?
...смотришь в небо — и видишь: звезда.
Бродский не вернулся на Васильевский. 'Где' оказалось несущественным. Он вернулся вовремя, в наше 'когда'. Потому что 'в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная', как сказал он в нобелевской лекции. В ней же он назвал тех, чьей 'суммой я кажусь себе — но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности'. Это пять имен. Три — принадлежат русским поэтам: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками Ахматовой, благословившей Бродского на высокую удачу, хочется закончить сочинение:
Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле — печаль.
И долговечней — царственное слово.



    Может быть, я уже не заплачу,
    Но не видеть бы мне на земле
    Золотое клеймо неудачи
    На еще безмятежном челе.
    А. Ахматова
    Представление об удаче поэта у Анны Ахматовой было неординарным. Когда она узнала о суде над Бродским, об оскорбительном обвинении в тунеядстве и приговоре — 5 лет тюрьмы, она воскликнула: 'Какую биографию делают юноше!' В искаженном мире советского Зазеркалья благополучие вызывало подозрение у несведущих, презрение у знающих. Уйдя в 15 лет из школы, Бродский пришел на завод, был фрезеровщиком. К заводу примыкали Кресты — знаменитая питерская тюрьма, в которой позже сидел 'подследственный Бродский'. Тюрьма, высылка, 'отеческие наказания в воспитательных целях'... Что мог ответить Бродский государству? 'Почему ты не работаешь честно?' — 'Я работаю. Я пишу стихи'.
    Бродский не автобиографичен в сочинениях. Факты, события нарастают на ту основу, в которой непостижимым образом цельно и независимо живет его индивидуальность, его душа. Он 'отстраняется' от системы, которая ломала большинство. Он не борется, он уходит, 'не снисходя' до унизительной толкотни. Уходя от государства, он погружается в культуру. Язык — его хлеб, воздух, вода. Русский язык — и Питер:
    Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
    высовывалась из-под моста, как из рукава — рука
    и что она впадала в залив, растопырив пальцы,
    как Шопен, никому не показавший кулака...
    Бродский — второй русский поэт, увидевший в Петербурге не реку, а реки, дельту. Первым была Ахматова.
    Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударение на словах, как будто не несущих основной смысловой нагрузки:
    Полдень в комнате. Тот покой,
    Когда наяву, как во
    сне, пошевелив рукой,
    не изменить ничего.
    Но он насквозь ритмичен, ритм его сух и четок, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи — организация и наполнение смыслом времени, это ужас и наслаждение, и азарт войны, и мудрое смирение перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться:
    'Мне все равно — где, имеет смысл — когда'. ,
    Было время, пока 'где' имело остроту новизны или остроту ностальгии:
    Ни страны, ни погоста
    Не хочу выбирать,
    На Васильевский остров
    Я приду умирать.
    Но последовательность пространства, его плоскость, тщетно стремящаяся к вертикали, побеждается объёмностью времени.
    Бродский — поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение не спящей, не останавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ленинград или Америка, 'когда' Бродского всегда современно, сиюминутно. Он уходит в прошлое, чтобы еще раз найти настоящее. Так, в 'Письмах римскому другу', имеющих подзаголовок 'Из Марциала', шумит Черное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты, как венецианские дожи — с Адриатикой:
    Нынче ветрено, и волны с перехлестом.
    Скоро осень. Все изменится в округе.
    Смена красок этих трогательней, Постум,
    Чем наряда перемена у подруги.
    Человек, поживший в двух гигантских империях, согласно улыбается римлянину:
    Если выпало в империи родиться,
    Лучше жить в глухой провинции у моря.
    В пространстве существует мертвая материя. Во времени она живет:
    Четверг. Сегодня стул был не у дел.
    Он не переместился. Ни на шаг.
    Никто на нем сегодня не сидел,
    не двигал, не набрасывал пиджак.
     
     
    Стул напрягает весь свой силуэт.
    Тепло; часы показывают шесть.
    Все выглядит, как будто его нет,
    тогда как он в действительности есть!
    Отдельная тема — Бродский и христианство. Ее нельзя касаться вскользь, поверхностно. Поражает напряженное, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется — Вифлеем, Рождество:
    В Рождество все немного волхвы.
    Возле булочной — слякоть и давка.
    Из-за банки турецкой халвы
    Производят осаду прилавка...
    Богатые волхвы принесли чудесные дары младенцу, спящему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего?
    ...смотришь в небо — и видишь: звезда.
    Бродский не вернулся на Васильевский. 'Где' оказалось несущественным. Он вернулся вовремя, в наше 'когда'. Потому что 'в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная', как сказал он в нобелевской лекции. В ней же он назвал тех, чьей 'суммой я кажусь себе — но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности'. Это пять имен. Три — принадлежат русским поэтам: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками Ахматовой, благословившей Бродского на высокую удачу, хочется закончить сочинение:
    Ржавеет золото и истлевает сталь,
    Крошится мрамор. К смерти все готово.
    Всего прочнее на земле — печаль.
    И долговечней — царственное слово.