Рефераты - Афоризмы - Словари
Русские, белорусские и английские сочинения
Русские и белорусские изложения
 

Твардовский a. t. - Немую боль в слова облечь. ..


А. Т. Твардовский — ярчайший поэтический талант. Доминирующая черта его творчества — высочайший уровень гражданского беспокойства во всех без исключения жизненных ситуациях.
    Счастлив тот, кто 'посетил сей мир в его минуты роковые'. Чем-чем, а 'роковыми минутами' наша эпоха не обделена. Твардовский убедился в этом на собственном жизненном опыте. Родом он из смоленской деревни, из семьи, пережившей драму раскулачивания и ссылки.
    О коллективизации он знал не понаслышке. Картины новой колхозной жизни, сразу якобы ставшей счастливой, в литературе и искусстве принято было приукрашивать. Невольно вспоминается муляжное изобилие в знаменитой кинокомедии 'Кубанские казаки', которая вышла тоже в довольно суровые послевоенные годы, но показала крестьянскую жизнь сплошным праздником — и праздник получился на славу. Так было и в раннем стихотворении Твар- донского 'Гость', где к колхознику приезжает единоличник (на своей телеге со своим конем!), чтобы посмотреть: а стоит ли вступать в колхоз? (Можно подумать, что дело было добровольным.) Он-то сам не может решиться вынуть из кошелки привезенный 'ржаной с начинкой пирог', а хозяева ему поллитровку ставят и яичницу 'во всю сковороду'! Хвастается колхозник хлебом и льном, лошадьми, коровами и телятами: 'А скот был сытый, плавный, чистокровный'. Этот сюжет Твардовский включил позднее в поэму 'Страна Муравия'.
    Старое вино будет влито в новые мехи.
    И черные — с построек старых — бревна
    Меж новых хорошо легли в забор.
    Многозначительный образ! Словно символ того, как люди старого, темного сознания все же входят в новую жизнь. Такой образ нельзя потерять, и те же бревна 'хорошо легли' в текст поэмы.
    И бревна старые в забор
    Меж новых улеглись.
    Одним словом, правду жизни следовало втиснуть в прокрустово ложе 'социализма', забыв о крестьянской трагедии. Надо было вспомнить, как страдали бедняки от кулаков. Твардовский описал несчастную долю девушки, выданной за богатого хозяина, у которого 'скот хоботастый, сытый, чистокровный'. Уж не этот ли скот оказался на колхозном дворе? Помните, в 'Госте' сказано точно так же о скоте?
    Впрочем, разве дело в одном лишь скоте? В колхозе людям и работается весело (еще бы — ведь за 'трудодни'!), и свадьба гуляется от души (где и Никите Моргунку перепало как гостю). А на кулацком на дворе, 'где журавель колодезный — и тот звучал с торжественностью церковной', — в том 'немилом, нежилом раю' бедной бесприданнице нет ни веселья, ни жизни, она бежит с постылого двора в чем была.
    Ты хлопотала по двору чуть свет,
    В грязи, в забвеньи подрастали дети,
    И не гадала ты, была ли, нет
    Иная радость и любовь на свете.
    Об этом пишет он в своей миниатюре. Что было, то было: участью жены в большом крестьянском хозяйстве (как и участью мужа) была работа от зари до зари. А в строках Твардовского есть искренняя боль и искренняя вера в возможность иной, радостной жизни. А чем кончается кулацкая жизнь? Угрюмых супругов раскулачивают и ссылают:
    И с ним одним, угрюмым стариком,
    Куда везут вас, ты спокойно едешь,
    Молчащим и бессмысленным врагом
    Подписывавших приговор соседей.
    Не правда ли, в этом очень 'идейном' стихотворении, в этих 'правильных' словах все же чувствуется 'немая боль' I высылаемых крестьян.
    Да и как не быть боли? Односельчане 'подписали приговор' соседу-кулаку, как своему врагу. На фоне этой скрипу-1чей телеги, увозившей на Соловки классовых врагов, особенно • должна была впечатлять идиллическая картина новой жизни всей Смоленщины:
    Край мой деревенский, шитый лыком,
    Ты дивишься на свои дела.
    Слава революции великой
    Стороной тебя не обошла.
    Славной жизнью, сытой и веселой —
    Новая Смоленщина моя.
    Было все это. Но какой ценой. Миллионы умерших от голода мужиков в Поволжье и на Украине. А сколько было (лучших работников сослано или расстреляно. Сами же мужики расстреливали мужиков. И вот уже новая героиня порта горюет, что родители не позволили ей выйти замуж по любви за пастуха, выдали за кулака жить?
    и что теперь, как
    Поздно о том говорить, горевать,
    Батьке бы с маткой заранее знать,
    Знать бы, что жизнь повернется не так,
    Знать бы, чем станет пастух да батрак.
    'Жизнь повернется не так' — надолго, хотя не навсегда. В этом вопросе председатель колхоза, у кого гостил Никита Моргунок, оказался плохим пророком.
    В наши дни поэма 'Страна Муравия' своей правдивостью и драматизмом напоминает нам о цене, которую народ платит за то, что жизнь поворачивается 'не так'.
    — Что за помин?
    — Помин общий!
    — Кто гуляет?
    — Кулаки!
    Поминаем душ усопших,
    Что пошли на Соловки...
    Их везли, везли возами...
    С детками и пожитками.
    Вот и снова 'немая боль' в очень оптимистической поэме. Жуткая картина выселения человека из воли в неволю, что равносильно почти выселению из жизни в смерть. Нет, не случайно у Твардовского зазвучала песенка о божьей птичке:
    Отчего ты, божья птичка,
    Звонких песен не поешь?
    Жить я в клетке не хочу,
    Отворите мне темницу,
    Я на волю полечу.
    Невольно вспоминается стихотворение А. С. Пушкина 'Птичка'. Сложены эти строки в 1823 году, но прошло столетие — и вновь пришлось писать о птичке в клетке, но уже без всякой надежды.
    Через двадцать лет наступила хрущевская 'оттепель'. Прав был И. Г. Эренбург, лед тронулся — и его уже нельзя было остановить никаким 'застоем'. Твардовский внутренне раскрепостился и 'немую боль в слова облек'. Одна за другой пишутся поэмы, о которых он прежде мечтать не мог: 'За далью — даль', 'Теркин на том свете'. Нещадно изобличающие строки, бичующие бюрократизм, очковтирательство, показуху.
    Немало таких строк и в посмертно опубликованной поэме 'По праву памяти':
    Пред лицом ушедших былей
    Не вправе мы кривить душой, —
    Ведь эти были отплатили
    Мы платой самою большой...
    За два года до своей смерти Твардовский отверг все запреты на память — предал гласности память о крестьянской трагедии 30-х годов:
    ...не те уже годочки,—
    Не вправе я себе отсрочки
    Предоставлять.
    Гора бы с плеч —
    Еще успеть без проволочки
    Немую боль в слова облечь,
    Ту боль, что скрыта временами
    И встарь теснила нам сердца...
    'По праву памяти' — это осмысление поэтом опыта всей прожитой жизни. Она отмечена новым уровнем постижения народной правды. Это острое социально-гражданственное и лирико-философское раздумье о непростых путях истории, о судьбе отдельной личности. Она пронизана требованием большой и бескомпромиссной правды, воскрешающей 'живую быль' и боль нелегких страниц нашего исторического прошлого.
    Поэма отмечена характерной для Твардовского глубиной и силой поэтического обобщения. Сама память в его поэме — это не просто воспоминание о былом, а невозможность забыть, неотпускающая боль души, постоянное тревожное и суровое напоминание о том, что никогда не изгладится в сердце человеческом. Сам мотив поиска правды — как истины и справедливости — сквозной в поэме и пронизывает ее текст от обращения к себе во вступительных строках и до завершающих ее слов.
    В этой поэме развиваются и углубляются мотивы, прозвучавшие в книге 'За далью — даль' (особенно в главах 'Так это было', 'Друг детства'), но приобретшие здесь глубоко личностный характер. Все это поистине выстрадано поэтом, поскольку речь идет о драматической судьбе его семьи, самых близких людей, о его собственной судьбе.
    О великом подвиге народа в годы войны, когда решалась судьба Родины, когда народ, отдавший сынов и дочерей во имя этого подвига, показал, на какие жертвы он способен, рассказал Твардовский. И о том, какие бесчинства совершались 'во имя этого народа', рассказал честно, правдиво. И помнил, помнил и берег эту память свято. Но вера в то, что 'и впредь как были — будем — какая вдруг ни грянь гроза, — людьми из тех людей, что людям, не пряча глаз, глядят в глаза', пронизывает все произведения поэта.
    На долю Твардовского выпало стать поэтическим зеркалом трех трагических периодов, потрясших мир, и большую и малую родину. Он пережил, перестрадал и 30-е и 40-е годы, и послевоенные годы — и, наконец, ему посчастливилось пережить, как говорили древние греки, катарсис — очищение души. Поэт такой судьбы имел полное право по-пушкински горделиво, по-маяковски дерзко написать о себе:
    Вся суть в одном-единственном завете:
    То, что скажу, до времени тая,
    Я это знаю лучше всех на свете —
    Живых и мертвых — знаю только я.
    Сказать то слово никому другому
    Я никогда бы ни за что не мог
    Передоверить. Даже Льву Толстому —
    Нельзя. Не скажет — пусть себе он бог.
    А я лишь смертный. За свое в ответе.
    Я об одном при жизни хлопочу:
    О том, что знаю лучше всех на свете,
    Сказать хочу. И так, как я хочу.
    Простота языка Твардовского загадочна, как простота Пушкина. 'Эта простота, меткое слово, — писал Б. Пастернак, — помогла завоевать сердца миллионов...'
    Твардовский был не просто представителем своего времени, а его выдающимся представителем. Он жил и работал в полную силу, прекрасно понимая, что не в полную силу нельзя писать. Это было бы безнравственно по отношению к народу, к России. 'Силу можно показать, когда говоришь в полный голос', — писал Ф. Абрамов. И по сей день этот голос 'правды сущей', голос 'прямо в души бьющий' доходит до душ и сердец наших.



ref.by 2006—2022
contextus@mail.ru