Культ научно-технического разума и его противники
Работа из раздела: «
Философия»
МГТУ им. Н. Э. Баумана
Реферат по философии
Тема:
Культ научно-технического разума и его противники
Студент: Гавриш
А.Н.
Группа: АК1-61
Преподаватель: Познер А.Р.
-2000-
Культ научно-технического разума и его противники
Наш век — это эпоха научно-технической революции, невиданного взлета
научной мысли. Социально-исторические предпосылки веры человека и
человечества в разум и науку в XX веке не менее, а более прочны и широки,
чем в предшествующей истории. Рациональное знание, в особенности научное,
стало важнейшей составляющей нововведений, кардинальных социально-
исторических преобразований, основной формой повышения производительности
труда и изменения всех форм человеческого бытия.
Сциентизм и антисциентизм
Научно-техническая революция, широко развернувшаяся во второй половине XX
века, породила не только проблемы и противоречия, но и надежды на то, что с
помощью новых научных дисциплин и новой техники будут наконец разрешены
трудные проблемы и противоречия человеческой жизни. Такие умонастроения
получили в наше время название «сциентистских» (от лат. scienlia — наука) и
«техницистских». Формы их были различны:
существовали разновидности «кибернетического», «генетического»,
«компьютерного» и т. д. техницизма и сциентизма. В свою очередь, различные
виды сциентизма положены в основание концепций индустриального,
постиндустриального, информационного общества, которые в 50—80-х годах
сменяли друг друга на арене идейной борьбы. Культ сугубо современного
научно-технического знания и был «новым изданием» культа разума.
В известном отношении культ научно-технического разума, «функциональной
рациональности» (понятие, введенное в обиход видными социологами и
философами XX века Э. Дюркгеймом и М. Вебером) в XX веке был взвинчен выше,
чем в эпоху классики. Влияние научно-технического разума на социальное
развитие, жизнь людей рисовалось как мощное и прямое. В 50—60-х годах — на
волне высокой экономической конъюнктуры — приобрела широкое влияние
концепция «общества всеобщего благоденствия», построенного на принципах
«рациональной эффективности».
Наиболее популярные в те времена западные авторы (У. У. Ростоу, Д. Белл и
др.), обещая «общество всеобщего благоденствия», полагались именно на взлет
и чуть ли не на чудодейственную силу научно-технического разума, на
«разумность», «научность» управления, на рост образовательного уровня
больших масс населения и т. д. Техницистские и сциентистские иллюзии
сплелись также с технократической утопией, с представлением о грядущей
власти (от греч. «кратос» — власть) компетентных научно-технических
специалистов, экспертов, то есть, собственно, с представлением о той же
безраздельной власти научно-технического разума.
Сторонники сциентистских и техницистских концепций в 50—60-е годы
поспешили даже назвать сроки исполнения своих сверх оптимистических
«предсказаний»: благоденствие, власть технократов «назначались» на 70—80-е
годы. Иллюзии были развенчаны. 70—80-е годы общество встретило невиданными
научно-техническими достижениями, повышением производительности труда и
уровня жизни в ряде стран, но и обострившимися проблемами и противоречиями,
которые привели ныне живущих людей на грань самого, пожалуй, опасного
кризиса в его истории. Исчезли ли сегодня техницистско-сциентистские,
технократические концепции? Отнюдь нет. Они, правда, заметно видоизменили
свою форму.
В 50—60-х годах сциентизм и техницизм выступали главным образом в виде
сугубо оптимистических представлений о настоящем и будущем. В последние
десятилетия сциентисты и техницисты раскололись на два лагеря. Одни,
разочаровавшись в возможностях науки и техники, но не усматривая других
равноценных им стимулов и механизмов социального прогресса, выдвигают идеи
своего рода умеренного, критического оптимизма или даже сциентистского
пессимизма. Другие, подвергая критике слишком благодушный сциентизм
прошлого, охотно указывая на социальные противоречия, конфликты,
прогнозируя их и в будущем, по-прежнему возлагают основные надежды на новую
волну научно-технического прогресса, на преобразующую роль знания, на
экономические изменения (хотя с большим вниманием, чем прежние техницисты и
сциентисты, относятся к политическим, духовно-нравственным и
гуманистическим факторам). Между концепциями индустриального,
постиндустриального общества и, например, новейшими концепциями
информационного общества существует несомненная преемственность — она
состоит как раз в верности методам и приемам техницизма, сциентизма. Снова
— и в «новейших» вариантах — утверждается культ разума и науки.
Приведем в качестве примера концепцию японского автора Е. Масуды,
изложенную в книге с названием, которое четко раскрывает упомянутую
преемственность: «Информационное общество как постиндустриальное общество»,
впервые опубликованную в 1986 году. Было бы принципиально неверно
недооценивать практическое влияние подобных концепций — именно они служат в
качестве своего рода «философии действия» при осуществлении
крупномасштабных научно-технических нововведений и связанных с ними
социальных преобразований. Е. Масуда был среди тех, кто разработал план-
прогноз информационного общества, который, по крайней мере в его научно-
технической и организационной части, был не без успеха реализован в Японии
и других индустриально развитых странах капитализма. Обычно такого рода
учения содержат в себе целые разделы, идеи и выводы которых представляют
немалый теоретический и практический интерес. Так, у Е. Масуды (а также у
авторов других концепций информационного общества — Д. Белла, А. Тофлера в
их последних работах, Дж. Нэсбита и др.) исходным является анализ
особенностей науки и техники на «информационной» стадии развития общества
(интеграция компьютера и средств телекоммуникации), а также выяснение
специфики информации как первоосновы новейшей научно-технической
деятельности. Преимущества и специфику информации Е. Масуда видит в том,
что она не исчезает при потреблении, не передается полностью при обмене
(оставаясь в информационной системе и у пользователя), является
«неделимой», то есть имеет смысл только при достаточно полном наборе
сведений, что качество ее повышается с добавлением новой информации.
Действительно, общество, научно-техническая, производственно-практическая,
теоретическая деятельность которого основана на оперативно накапливаемой,
разумно используемой информации, в принципе получает в свое распоряжение
ресурсы огромной значимости, доступные многократному и многостороннему
использованию, дальнейшему «возобновлению» в усовершенствованном виде и
быстрому созданию новых информационных систем. Информация — это, во-первых,
знание относительно нового типа, пригодное для дальнейшего использования, а
во-вторых, знание, производство, хранение и применение которого
действительно становится все более важной для общества деятельностью,
порождает соответствующие ему технико-организационные структуры.
Возрастающая роль информации и информационных систем — исторический факт,
лежащий в основании концепций информационного общества. Другой факт —
быстрое, поистине революционное воздействие «информационного разума» на
производство, управление, всю жизнь людей.
Е. Масуда обсуждает и ряд других реальных проблем: о формировании «новой
среды» жизни людей, имея в виду «компью-тополис» — город с такими
«информационными системами», как кабельное многоканальное телевидение; о
транспортной рельсовой системе пассажирских двухместных экипажей; об
автоматизированной доставке товаров; о новых компьютерных системах
здравоохранения и обучения; об автоматическом контроле за загрязнением
окружающей среды; о центрах научной, управленческой информации,
профессиональной ориентации и т. д. Надо отметить, что это не утопические
мечтания, а проекты, находящиеся в стадии эксперимента, реализации или
проектирования.
С научно-технической, организационно-управленческой точек зрения изучение
новейших концепций информационного общества представляет большой позитивный
интерес. Что же касается социально-философских предпосылок и выводов этих
концепций, то их общими чертами остаются техницизм и сциентизм, культ
«информационного разума», от прогресса которого опять ожидают прямого и
кардинального преобразования общественных отношений, в том числе отношений
собственности и власти.
Реакцией на сциентистские и техницистские утопии является усиление
антитехницистской, антисциентистской волны. Она, впрочем, на протяжении
всего XX века достигала достаточно высокой отметки. Развенчивание иллюзий
техницистско-сциентистского оптимизма вызывало и вызывает к жизни
«антиутопии».
В XX веке создано великое множество антиутопий. Немало известных
писателей работало в этом жанре — это Г. Уэллс, А. Франк, Э. Синклер, Дж.
Лондон («Железная пята»), К. Воннегут («Механическое пианино», в русском
переводе «Утопия 14»), Р. Брэдбери («451° по Фаренгейту»), братья
Стругацкие и др. Классическими считаются произведения Е. Замятина «Мы»,
английских писателей О. Хаксли «О дивный новый мир» и Дж. Оруэлла «1984
год». В них нарисованы резко критические образы «машинизированного»
будущего, отождествленного с тоталитарным государством, где наука, техника
доведены до совершенства и где подавлены свобода, индивидуальность.
Вымышленной Океанией в антиутопии Оруэлла управляет Большой Брат, который —
благодаря наисовершеннейшим техническим устройствам и службе надзора —
контролирует всех и вся. Океания — мир исполнителей, которых с детства
обучают в духе послушания, неспособности к самостоятельному мышлению, чему
служат специально сконструированные язык и идеология. А в них искореняются
словосочетания, подобные «политической свободе». И хотя в 1984 году
«орузлловский мир» в полной мере «не состоялся», немало западных авторов,
отодвигая «срок прихода Большого Брата», считают, что антиутопии еще станут
реальностью.
Создатели антиутопий вместе с техницистами и сциентистами, но существу,
исходят из идеи всевластия науки и техники, хотя не приемлют техницистского
оптимизма, заменяя его антитехницистским пессимизмом. Идейно-теоретические
основания техницистско-сциентистских и антитехницистских концепций, утопий
и антиутопий оказываются, таким образом, очень сходными. И только
эмоциональные оценки меняются на противоположные. Этими крайностями,
которые расходятся, но то и дело сходятся, немарксистские философия и
социология XX века чаще всего и оборачивались к миру социально-политических
дискуссий, к миру культуры. И все же никак нельзя сбрасывать со счетов роль
антиутопий как специфического вида социальной критики, как гуманистического
предостережения, обращенного к человеку и человечеству: смотрите, что может
произойти, если не контролировать развитие науки и техники, если во главу
угла не поставить потребности человека, его духовно-нравственные цели и
ценности.
Особого внимания заслуживает также и та сложная работа над проблемами
разума, техники, науки, которая шла в среде профессиональной философии. Она
подчас была малопонятна «со стороны», да не всегда и выливалась в ценные и
адекватные результаты. И все же вклад немарксистской философии XX столетия
в немалой степени состоит прежде всего в незавершенном и сегодня, не
лишенном противоречий и неясностей, но перспективном поиске нового
целостного образа человека и человеческого духа. А он включал в себя и
новое понимание рациональности вообще, научно-технической рациональности в
особенности. Постановка проблемы науки и техники, одним словом, была
включена в философию человека. Для понимания немарксистской философии XX
века очень важно подробнее рассмотреть совершенный ею «антропологический
поворот».
