Философия Гейне
Работа из раздела: «
Философия»
Содержание.
Введение
1. Величайший поэт Германии.
2. Художник-революционер.
3. Старая, но вечно новая история.
4. «Масленица страсти».
5. Соединенные силы смеха и гнева Гейне.
Заключение.
Литература.
Введение.
Все хорошие философы хороши по-разному, все плохие – плохи одинаково.
Гейне один из тех, кто не только покорил свое время, но и вторгся глубоко в
будущее, став спутником духовной жизни человечества. О нем можно сказать,
что ни до, ни после него не было поэта-философа, сходного с ним, хотя у
него были и предки и потомки. “Сам Гейне, оглядываясь на пройденный им
путь, очень точно определил свое место в немецкой литературе”[1]. Он назвал
себя последним поэтом романтизма и первым поэтом новой, революционной школы
поэзии, довершив эту самооценку важным признанием, что после всех
сокрушительных ударов, нанесенных им христианско-рыцарскому романтизму, он
сам порой испытывал рецидивы томления по голубому цветку романтики, правда,
в новой, «предельно дерзкой форме современного юмора», который должен
вобрать в себя все лучшие элементы прошлого Он был новатором в том
единственном смысле этого слова, который предполагает органическое слияние
традиций с новооткрытием.
1. Величайший поэт Германии.
Останься Гейне автором одной лишь «Книги песен», своего лирического
первенца, он с полным правом вошел бы в круг величайших поэтов Германии.
Вместе с тем этой романтической, хотя и далеко не безобидной, книгой
он, к удовольствию ее либеральных поклонников, ревнителей общественного
спокойствия, не вызвал бы против себя Столетней войны, отголоски которой
слышны еще сегодня. В этой ожесточенной войне кондотьеров реакции и
мракобесия, вроде Меттерниха и Геббельса, с кинжалом в одной руке и факелом
в другой, всегда окружали сонмы вооруженных перьями подручных. Втайне
вздыхая над страницами гейневских песен о любви, соловьях и розах, они
гласно предавали анафеме и распинали на каждом журнальном кресте «совсем
другого» Гейне — бунтовщика, врага порядка, хулителя всего «священного».
Одним словом, того Гейне, который, презрев обещанное ему всеобщее
благорасположение при жизни и бестревожный сон в могиле, когда пришел срок
социальных битв, отважно перевооружился, сменив «золотую лиру на тугой лук
и смертоносные стрелы».
Сверкать я молнией умею,
Так вы решили: я—не гром.
Как вы ошиблись! Я владею
И громовержца языком.
И только нужный час настанет,—
Я должен вас предостеречь:
Раскатом грома голос грянет,
Ударом грозным станет речь.
Он с честью выполнил свой долг. “И когда в 1843 году молодой философ и
революционер Карл Маркс впервые встретился с маститым и прославленным
поэтом, он мог уже видеть в нем образец того типа писателя, какого
требовало время: они стали друзьями и соратниками”[2]. По свидетельству
Лафарга, «Гейне и Гете, которых Маркс в разговоре часто цитировал, он знал
наизусть». Он знал наизусть и цитировал не только громоподобные стихи Гейне
той поры, когда дух его сатиры носился над «хаосом» немецкой политической
поэзии и бунтовской философии, но и тихогласные мелодии «Книги песен» и
«Новой весны».
“Однажды Гейне сказал, что мир раскололся пополам, и трещина прошла по
его сердцу, сердцу поэта, которое есть центр мира”[3]. В самом деле,
великому философу было суждено стать средоточием стремительной,
неустойчивой, переходной эпохи, когда в мире завершался цикл антифеодальных
революций, но прежде чем капитализм очистил себе дорогу от обломков
средневековья, он оказался перед лицом нового, им же порожденного врага —
пролетариата, единственно революционного класса, который угрожал
существованию самих основ буржуазного общества. При этом, чем ближе к
поворотному моменту — революции 1848 года, тем очевиднее становился отход
буржуазной демократии от ее прежней революционности, тем решительнее
возвещала о себе молодая, созревшая в классовых боях пролетарская
демократия.
Оказавшись в самом водовороте общеевропейских событий и идейных
волнений, Гейне, обладавший отзывчивым сердцем поэта, прозорливым умом
мыслителя и острейшим пером мастера, чувствовал сильнее, понимал глубже,
видел дальше всех своих немецких сверстников и сумел с большей мощью, чем
все они вместе, отразить свой век, его величие и слабости и в то же время с
покоряющей откровенностью раскрыть противоречивый мир собственной души, ее
взлеты и падения, радости и муки. Он никогда не выжидал, когда события или
новые идеи отодвинутся на достаточное расстояние, чтобы их можно было, как
большую картину, рассмотреть издалека. Стремясь идти в авангарде времени,
он умел схватывать существеннейшие приметы и самое дыхание каждодневно
творимой истории.
2. Художник-революционер.
Во всем, что писал Гейне, от нежной песни до газетной статьи, кипит
мощный поток лиризма, звучит голос внутренне раскованной, познавшей себя
личности, художника-революционера, который, говоря о времени, не прячется
за его широкой спиной, но с сознанием своего права говорит и о себе, кого
оно избрало своим певцом, глашатаем и судьей. Свое оружие — слово — Гейне
недаром назвал «певучим пламенем»: это пламя, которое, подобно
естественному огню, и светит, и греет, и сжигает.
С этим связано еще одно счастливейшее свойство философского дарования
Гейне: в своей поэзии он с удивительной последовательностью и полнотой
воплотил не только все этапы целой исторической эпохи, но и все возрасты
собственной жизни: юность, зрелость, старость в их неподдельной физической
и духовной сущности; причем, не однажды, особенно в стихах последних лет,
когда Гейне был уже неизлечимо болен, он поднимался до подлинного трагизма,
но зато никогда не казался смешным или жалким, как это бывает с теми, кто
тщится предстать в возрасте давно пережитом или еще не близком. Сознание и
чувства Гейне, нередко спорившие друг с другом в решении этой огромной
задачи — поэтического воссоздания жизни художника, дружно трудились над
тем, чтобы он неизменно оставался самим собой. Справедливо писал Генрих
Манн, что «когда к истрепанным томикам Гейне обращается зрелый человек, он
находит в нем зрелого человека, как юноша находит в нем юношу, ибо каждый
возраст одинаково ему присущ и узнает себя в нем».
Своей «лирической юностью» называл Гейне «Книгу песен» (1827) — поэтическую
хронику его первого творческого десятилетия. Создавалась она в годы
жестокой реакции, сковавшей, после крушения наполеоновской империи, все
европейские страны, в особенности отсталую полуфеодальную дворянско-
поповско-чиновничью Германию.
С самого начала работы над будущей книгой Гейне сознательно ставил себе
цель быть оригинальным, выработать свой поэтическо-философский стиль.
Разъясняя в одной ранней статье свое представление о романтизме, он бросил
вызов реакционным романтикам, выдвинув два радикальных требования: изгнать
из поэзии христианско-рыцарский дух и отказаться от смутной, туманной,
призрачной образной формы. «Образы, которым надлежит вызывать подлинные
романтические чувства, должны быть столь же прозрачны и столь же четко
очерчены, как и образы пластической поэзии». “Вся «Книга песен» станет
широкой ареной борьбы Гейне за демократический романтизм”[4].
Обычно принято говорить о мрачном тоне «Книги песен» и пессимизме ее
автора. Спора нет, свинцовые тучи «арестованного времени» не прошли мимо
Гейне, и черная тень их лежит на его стихах. Стихотворный цикл
«Сновидения», которым открывается первый раздел — «Юношеские страдания»,—
не только дань начинающего поэта традиции немецких романтиков,
рассматривавших мир сквозь кошмарно-фантастическую призму ночной мглы, но
живой стон одинокой, бесприютной, оскорбленной души философа-плебея.
Сквозной темой книги, ее ведущей осью является неразделенная любовь.
Строгий отбор поэтического материала и вдумчивое его расположение
превратили стихотворный сборник в своеобразную лирическую повесть, внешне
завершенную, внутренне единую и динамичную, в которой каждый из четырех
разделов ощущается как ступень в развитии любовного сюжета, как
стремительное восхождение всей поэтической системы к просторам реализма. С
каждой страницей «повести» все отчетливей проступает живой, многогранный
образ ее лирического героя. Не беспечно веселый подмастерье народной песни,
ставшей животворным источником гейневской философии, а современный
образованный и мыслящий молодой человек смотрит на нас широко раскрытыми то
печальными, то озорными глазами, юноша с пылким и беспокойным сердцем,
распахнутым и для радости бытия, и для чужого горя, сердцем, жаждущим
счастья и борьбы, но обреченным на одиночество и страдания в этом темном
филистерском царстве господ и рабов.
Сходство между героем и его творцом очевидно, ибо философ создавал его
по собственному образу и подобию. Обоим тесно и душно в мире, где справляют
свой маскарад «рыцари, монахи, государи». Оба хотели бы бороться, но еще не
свершились желанные сроки: вокруг — сумерки, страх и безмолвие. Оба парят в
небе сладостно-утешительной мечты, но это романтическое небо — иллюзорное
убежище для слабых духом, золотой сон с безрадостным пробуждением.
Остается любовь — неотчуждаемый дар молодости; остается упоение хмелем
первой, чистой страсти, со смехом и слезами, горькой радостью и светлой
скорбью, — всем, что люди называют счастьем.
Но в этом мире и любовь — трагедия. Она заключается не в том, что ныне, как
тысячу лет назад, действует стихийный закон естества, когда
Юноша девушку любит,
А ей полюбился другой
Но тот — не ее, а другую
Назвал своей дорогой
За первого встречного замуж
Девушка с горя идет,
А юноша тяжко страдает,
Спасенья нигде не найдет.
3. Старая, но вечно новая история.
Старая, но вечно новая история. С каждым она хоть раз в жизни случилась,
и поэтому лирический рассказ о ней заставляет сердце одного дрогнуть еще
не утихшей болью, сердце другого — грустью ожившего воспоминания. “Себе
самому и всем жертвам этого недуга Гейне в таком случае дает простой совет:
забудь ее и полюби другую'[5]. Вот если недуг повторился, тогда это уже
горе, но и против него есть лекарство: посмейся над собой, дай ему
раствориться в смехе:
Тот, кто любит в первый раз,
Хоть несчастливо, тот — бог;
А кто любит во второй
Безнадежно, тот — дурак.
Я — дурак такой: люблю я
Без надежды вновь.
Смеются Солнце, месяц, звезды, с ними
Я смеюсь — и умираю
С другой стороны, в голове влюбленного философа-поэта, опьяненной
близостью «милой», соловьиной ночью, ароматом цветов, бьется мучительно
трезвая мысль, что между ним, простолюдином, и его «жестокой» избранницей
сердца стоит не вечный закон взаимного притяжения, а закон социальный,
отделивший каменной стеной отчуждения всех благоденствующих от
обездоленных. В этом трагедия современной любви.
В романтическую ткань книги время от времени вплетаются стихотворения,
которые раскрывают этот социальный мотив, озаряя своим уже не призрачным, а
реальным светом печальную повесть о не осуществившейся любви. Вместе с
«Фреско-сонетами», балладами «Гренадеры» и «Валтасар», со многими
космическими метафорами «Северного моря» они напоминают нам о том, что за
поэтом-волшебником, неподражаемым певцом любви, стоит суровый, с гневно
сжатыми губами поэт-гражданин, решивший освободиться от великого груза
сердечных страстей и выйти на ратное поле жизни.
Смело ломая окаменевшие традиции романтизма, не выходя при этом из его
русла, Гейне ломал и самого себя.” В этой двойной борьбе он пускает в ход
сильнейшее свое оружие — иронию. Она — не озорство, не надуманный
прием'[6]. Во всех ее гранях — саркастическая, юмористически добродушная,
исполненная горечи или грусти — она вырастает из самых глубин его
противоречивого духа, из столкновения живущего в нем бойца, порывающегося к
реальному действию, и романтика, вынужденного предаваться мечтательному
созерцанию. В лирическую стихию «Книги песен» ирония входит не как чуждое
ей начало, а как ее живой фермент, призванный стоять на страже того, чтобы
поэзия, рожденная в разорванном, дисгармоническом мире, сама, вопреки
правде жизни, не превратилась во всепримиряющую гармонию, чтобы чувства
философа, стремящегося в романтическую высь, и критический разум, стоящий
на почве земной действительности, не теряли друг друга из вида. В
«сентиментально-коварных» песенках Гейне ирония то звучит как вторая,
насмешливо диссонирующая мелодия, то неожиданно взрывается в финале,
разрушая так любовно и бережно возведенное здание мечты.
В иронии Гейне таится не только разрушительная, но и созидательная сила.
С помощью иронии он преодолевает свою одержимость одной страстью с ее
трагической безысходностью, формирует в себе нового человека, свободного от
моральной скверны старого общества и готового идти навстречу своей тяжелой,
но единственной судьбе. Вместе со своей обоюдоострой иронией он отрывается
от романтической созерцательности и учится видеть мир глазами реалиста.
Действительно, после «Лирического интермеццо», где действие любовной
повести все еще происходит во сне или в тайниках души, окутанной дымкой, в
разделе «Опять на родине» нам предстает в графически четких линиях немецкий
город, его реальные обитатели, да и сама возлюбленная поэта выходит наконец
из тумана, и оказывается — она не королевская дочь, не безликая в своей
многоликости красавица, а обыкновенная женщина, к тому же еще несчастная,
обремененная нуждой и житейскими заботами.
В великолепно-грандиозных «эпиграммах» «Северного моря», венчающего
книгу, перед нами неожиданно распахивается такая ширь пространства и
времени, что человеку, кажется, в пору растаять в ней. Но именно здесь,
оставшись один на один со своими думами, со всеми стихиями природы, столь
созвучными его душе, поэт сам обретает рост и голос исполина.” В метрически-
вольных, как море, стихах, овеянных всеми ветрами, пропитанных соленой
влагой прибоя, то убаюканных штилем, то вздыбленных штормом, ведет он
раздумчивые и веселые беседы с небесными светилами, со своими собратьями
древними эллинами и их вечно прекрасными очеловеченными богами'[7]. В этом
одухотворенном, величественном, всегда юном организме природы все сущее, от
цветка до галактик, равноценно и равноправно.
Стихи «Северного моря», прозвучавшие как гимн торжествующей молодости,
были предвестьем нового, оптимистического восприятия жизни и любви у Гейне.
Оно сказалось во втором сборнике его лирики «Новая весна», последней книге,
созданной поэтом на земле своей родины. Он оставил позади юность, пропев ей
прощальную песню в стихах этой книги, но взял с собой в новую дорогу
окрепшее мужество, свободу духа и решимость стать солдатом в «общественной
войне человечества».
Чуть не в каждой галерее
Есть картина, где герой,
Порываясь в бой скорее,
Поднял щит над головой.
Но амурчики стащили
Меч у хмурого бойца
И гирляндой роз и лилий
Окружили молодца.
Цепи горя, путы счастья
Принуждают и меня
Оставаться без участья
К битвам нынешнего дня.
“Сквозь лирическую поэзию Гейне, этот сплав чувственности и целомудрия,
пробивается одна мысль, которая поднимет голос в его первой прозаической
книге «Путешествие по Гарпу», а в дальнейшем станет сердцевиной его
философских и социальных воззрений, — возмущенная мысль о том, что
аскетическая мораль христианской религии с ее требованием обуздания
«греховной» плоти ради спасения «вечной» души в корне враждебна самой
природе человека, его естественному стремлению наслаждаться радостями
земного бытия, не ожидая небесных благ”[8]. Все любимые наставники Гейне,
от гуманистов Возрождения до сенсимонистов и «великого язычника» Гете,
внушали ему, что человек — высшее творение природы, более высокое, чем сам
бог, которого он же придумал, и создан он для счастья на земле.
Смелый до дерзости отпор постной догме отречения, питавшей поэзию
феодальных романтиков, равно как и лицемерие сухопарых ханжей и святош, дал
Гейне в циклах стихотворений под названием «Разные», написанных уже в
Париже, куда немецкий поэт-патриот, гонимый на родине, переехал вскоре
после того, как Франция пережила события революции 1830 года.
В Париже, о жителях которого Энгельс сказал, что они сочетают в себе
страсть к наслаждению со страстью к историческому действию, Гейне сразу
попал в свою стихию, тем более что обе страсти были одинаково присущи его
натуре. Страсть Гейне к историческому действию нашла себе широкое
применение на арене воинствующей революционной публицистики, страсть к
наслаждению, сбросив покров юношеской стыдливости, хлынула в эротические
стихи «Разных».
Смысл названия книги — разные женщины. “В пластически осязаемых, словно
отлитых из бронзы стихах, на фоне всегда взвихренного, веселящегося и
спорящего Парижа, выступает новый образ поэта, зрелого мужа”[9]. Он давно
осознал, что для людей его возраста и принципов то, что называется делом
всей жизни, неизмеримо выше любви, но, как человек, которому ничто
человеческое не чуждо, он спешит без самобичевания и мук допить свой
золотой кубок счастья и, как фульский король, бросить его в море.
Не отвергай! Пусть жар погас,
Возврата нет весне,
Но дай еще хоть малый срок,
Чтоб отгореть и мне.
И пусть не можешь ты любить,—
Хоть другом назови.
Мы в дружбе ценим поздний дар
Долюбленной любви.
4. «Масленица страсти».
С другой стороны, словно для того, чтобы раскалить возмущение рыцарей
мещанской добродетели, женщины, с которыми справляет свою «масленицу
страсти» поэт, — это красотки парижских бульваров, дамы с камелиями.
Слов нет, в любви двадцать пятачков не составляют рубля. Но немецкие
критики с таким жаром напали на автора «Разных», так прямолинейно отнесли
эту головокружительную историю мимолетных связей, свиданий и измен к
личности самого Гейне, что можно подумать, будто в творчестве настоящего
поэта его внутренняя жизнь всегда тождественна фактам его внешней
биографии.
Размах гейневской философии огромен — от передачи едва уловимых вибраций
души до выражения пафоса целой эпохи, от песенки «Ты — как цветок» до
«Силезских ткачей», отличающихся друг от друга, как свирель и зовущий к
битве барабан.
Неизменно отстаивая «неотъемлемые права духа» в поэзии, Гейне
добровольно подчинял свой талант только совести и требованиям истории. Он
еще раз, к вящей славе своей, принял их диктат, когда в начале сороковых
годов, в виду приближавшейся германской революции, выступил как ее певец и
предтеча. Свободно, с таким веселым задором, точно решение стать
«барабанщиком революции» пришло к нему как озарение, а не в результате
раздумий и преодоленных противоречий, возвещает он в трех строфах
«Доктрины», открывающей книгу «Современных стихотворений», свой символ веры
поэта и гражданина:
Стучи в барабан и не бойся,
Целуй маркитанку под стук;
Вся мудрость житейская в этом,
Весь смысл глубочайших наук.
Будя барабаном уснувших,
Тревогу без устали бей;
Вперед и вперед подвигайся—
В том тайна премудрости всей.
И Гегель, и тайны науки —
Все в этой доктрине одной;
Я понял ее, потому что
Я сам барабанщик лихой!
Со свойственным ему искусством выражать многое в немногих словах, Гейне,
определяя свое место в строю борцов за свободу, попутно, одной строкой:
«Целуй маркитанку под стук» — отметает обычный для мелкобуржуазных поэтов
его времени идеал революционера как аскета с горящими глазами,
отрешившегося от всего мирского, а двумя другими строками: «И Гегель, и
тайны науки — все в этой доктрине одной» — с гордостью напоминает о том,
что именно он, Гейне, первый понял революционный дух гегелевской диалектики
и первый, вопреки своему учителю, сделал из нее реальный вывод о
закономерности народных восстаний.
“Считая себя солдатом революции, Гейне обращается к своему отточенному
оружию — сатире. Смех Гейне, родившийся в «Книге песен», как звонкий родник
среди романтических деревьев «старого сказочного леса», вырвавшись на
простор жизни, становится бурной рекой, низвергающей на своем пути
гранитные скалы и пороги”[10].
Душою «Современных стихотворений», в которых поэт не оставляет камня
на камне от всех идолов старой Германии, является стихотворение «Силезские
ткачи»—отклик на первое организованное восстание немецких рабочих в 1844
году. Стихотворение это, как небо от земли, далеко от поэзии так
называемого «истинного социализма» с ее жалостливо-филантропическим лепетом
о страдающем бедняке и о классовом братстве. Оно написано сурово-
пророческим, гневно-угрожащим стихом, каждое слово которого обрушивается,
как чугунный молот, сокрушая по частям официальный лозунг феодальной
партии:
«С богом за короля и отечество» — и возвещая великую миссию пролетариата,
призванного историей стать могильщиком собственнического мира.
5. Соединенные силы смеха и гнева Гейне.
Соединенными силами смеха и гнева Гейне, «дробя стекло, кует булат»,
разрушает отживающее и утверждает новое. В своей сатирико-романтической
поэме «Германия. Зимняя сказка» он страстно порывается рассмотреть сквозь
мглу времени облик социалистического общества; однако в нарисованной им
картине, при всем обилии в ней света и радостных красок, общий рисунок
лишен реалистической четкости, как и само представление поэта о социализме.
Связанный многими сторонами своего существа со старой, домарксистской
эпохой, Гейне, преодолевая мучительные колебания и сомнения, больше
сердцем, чем сознанием приблизился к порогу научного социализма, но не
нашел в себе силы сделать еще один шаг. Он остался на рубеже, но с глазами,
жадно обращенными в будущее, с душою, полной обманчивого страха за судьбы
веками созданных кумиров красоты и ликующей веры, что только победивший
пролетариат нанесет смертельный удар старому миру, «в котором невинность
погибала, эгоизм благоденствовал, человек эксплуатировал человека».
События революции 1848 года и ее трагический финал Гейне встретил
прикованный смертельной болезнью к постели, с которой ему уже не суждено
было подняться. Физические муки и душевная скорбь о жестоко обманутых
ожиданиях, соединившись, ввергли поэта в состояние глубокого отчаяния, от
крайностей которого его спасали не медицинские средства и утешения близких,
а его собственные испытанные целители — светлый ум, неиссякаемый юмор и
поэзия. Вместе с тем того, что было завоевано всей его жизнью — веры в
торжество правды, надежды на будущее и любви к человеку, — не могли сломить
в нем ни материальные невзгоды, ни болезнь, превратившая его в «Иова на
ложе страданий», ни темная ночь реакции, нависшая над притихшей Европой.
Однако самое потрясающее в этой трагедии долгого и мучительного
умирания было то, что творческий дух поэта не только не померк, не изменил
себе, а напротив, как бы назло самой смерти, оставался ясным и неутомимо
деятельным до последнего часа. Словно неопалимая купина, горел он, не
сгорая, и в этом пламени рождались такие сокровища, каким могла бы
позавидовать даже его собственная молодость.
Среди этих сокровищ сборник стихов «Романсеро» — «золотая книга
побежденного», вокруг которой сосредоточено все, что создано Гейне в
последние годы жизни.
В этой великой, но скорбной книге счастливейший поэт, но несчастнейший
человек, как прикованный Прометей, свободный только в мыслях, расширяет
свои поэтические владения до отдаленных границ земного мира и истории. “Всю
книгу объединяют философские раздумья о минувших веках, о сегодняшнем дне,
о будущем человека'[11].
Отшумела буря революции. Одни остались на поле боя, другие, истекая
кровью, скрылись в тревожной тьме. Все они побежденные. Сам поэт — один из
них: он побежден, но не сдался. Он тридцать лет, как часовой свободы, стоял
на боевом посту, но вот:
Свободен пост! Мое слабеет тело...
Один упал — другой сменил бойца!
Я не сдаюсь! Еще оружье цело,
И только жизнь иссякла до конца.
Всегда было так: гибли добрые, торжествовали злые. Но кровь героя,
пролитая за правду, не умирает: не только вожди, увенчанные победами, но и
«сын злосчастья»,
Смелый воин, побежденный
Лишь судьбой несправедливой,
Будет в памяти потомков
Как герой вовеки славен.
И тот, кто сегодня побежден, завтра станет победителем.
Заключение
С такой мыслью, которая, как свет лампады, озаряет изнутри каждое, даже
трагическое, слово поэта, он навсегда, без обиды на живых, но с горькой
иронией над самим собой, покорно, но сохраняя гордость и величие перед
лицом смерти, прощается с людьми, с природой, с ее вечным праздником
красоты и благости, хотя:
О, как страшна, как мерзостна могила!
Как сладостен уют гнезда земного!
И как расстаться горестно и больно!
Он расстается с недругами и друзьями. С одними, — зная, что они вырвут
язык у его трупа, чтобы он не заговорил и мертвый. С другими, — уповая на
то, что, простив своему поэту все его вольные и невольные ошибки, они
бережно будут хранить его добрую славу и передадут ее детям и внукам.
Он не ошибся. Светлая память о Генрихе Гейне живет не в мраморе и бронзе,
а в сердцах народов, которые усыновили и ввели в свою семью великого
национального немецкого поэта, сделав его дорогое наследие достоянием всего
человечество.
Литература:
1. Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 4. – 671с.
2. Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 5. – 742с.
3. Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 6. –608с.
4. Миринский И.В. Статьи о классиках. М.,1966. – 254 с.
5. Хофман Дж. Марксизм и теория «Праксита». М.,1978. – 499с.
6. Фромм Эрих. Душа человека. М.,1992. – 564с.
-----------------------
[1] Миринский И.В. Статьи о классиках. М.,1966. С.143.
[2] Хофман Дж. Марксизм и теория «Праксита». М.,1978. С. 123.
[3] Фромм Эрих. Душа человека. М.,1992. С. 56.
[4] Миринский И.В. Статьи о классиках. М.,1966. С.144.
[5] Фромм Эрих. Душа человека. М.,1992. С. 112.
[6] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 4. С. 342.
[7] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 5. С. 342
[8] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 6. С. 77
[9] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 6. С. 131
[10] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 4. С. 561.
[11] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 5. С. 701.
???†??????????
