Бабель

Рецензия на рассказ И. А. Бабеля «Линия и цвет».

Имя И. А. Бабеля часто ассоциируется со сборником рассказов «Конармия», с
темой гражданской войны, и немногие пытаются выйти за рамки сложившегося
стереотипа. А ведь XX век в искусстве, особенно в русской литературе,
характеризуется удивительной неоднозначностью, многомерностью содержания,
сложностью форм… Именно в Советской России появляются такие художники, как
Маяковский, ищущий новую форму, но наполняющий ее вечным содержанием,
несмотря на попытки уйти от вечного, и Есенин, загадка жизни и творчества
которого до сих пор мучает исследователей, и Булгаков, преподнесший тему
гражданской войны в «Белой гвардии» так, что до сегодняшнего дня этот роман
восхищает не только читателей, но и критиков. Бабель пишет свои рассказы в
тот же исторический период, его произведения появляются на фоне признанных
сегодня творений. И неужели может он быть так однозначен, как принято
считать, неужели цель его – лишь в описании исторических событий?
Рассмотрим один из его рассказов. Остановимся на произведении, не входящем
в «Конармию».
Итак, рассказ «Линия и цвет». Он привлекает уже названием: цвет и линия–
две неизменные составляющие любого произведения искусства. Эстет-читатель
предчувствует что-то, отличное от рассказов «В щелочку», «Мама, Римма и
Алла» и других,  которые, несмотря на уверения исследователей о том, что
они лишь попытка писателя «заглянуть за край» (по выражению Г. Белой),
узнать все о человеке, будут нестерпимо скучны своей моралью искателю
красоты, а иному последователю «чистого искусства» покажутся примитивно
пошлыми.
«Линия и цвет» - перед читателем не просто рассказ, а рассказ-эссе. И, т.к.
автор не указывает жанр произведения, обоснуем такое предположение. Эссе –
это небольшое прозаическое сочинение свободной композиции на частную тему,
трактуемую субъективно. А что читатель видит в предложенном рассказе? Герой
встречает в санатории Олилла А.Ф.Керенского и, гуляя с ним по «саду
очарований, в неописуемом финском лесу», обнаруживает, что его собеседник
близорук. На предложение рассказчика купить очки, чтобы видеть мир в
линиях, Керенский возражает, говоря, что линия примитивна по сравнению с
«мечущимся океаном» цветов. Завершает произведение автор размышлением о
судьбах людей, находящихся во власти близорукого, почти слепого «хозяина».
Мы видим все черты эссе: композиция напоминает скорее о зарисовке, чем о
выверенном литературном произведении, хотя в ней можно выделить экспозицию
(первые четыре абзаца) и завязку, но ни естественной кульминации, ни
развязки мы не обнаружим – характерная для эссе незавершенность.
Субъективность в раскрытии темы несомненна – не зря позиция рассказчика,
отражающая авторскую, преподнесена читателю в контрасте с мнением
Керенского и выраженным на уровне художественных приемов, а не содержания,
его отрицанием. Объясним утверждение об отрицании рассказчиком позиции
Керенского. Во-первых, обратим внимание на начало рассказа: с Керенским
рассказчика знакомит некий «присяжный поверенный Зацареный», о котором
известно, что его дружбой дорожит «великий князь», который «ходил по улицам
Ташкента нагишом, … ставил свечи перед портретом Вольтера, как перед
образом Иисуса Христа». Через такую сложную, и, пожалуй, громоздкую,
систему зеркал, герой эссе Керенский, кроме своей исторической роли,
сообщаемой читателю фамилией, получает еще и некоторый темный, почти
отрицательный оттенок – первый знак несовместимости с рассказчиком и
автором. Два следующих абзаца, акцентированные анафорой «итак - Олилла»,
рисуя нам самого рассказчика человеком утонченным, умеющим видеть и
чувствовать красоту мертвую и живую – какое оригинальное сравнение неба с
птицей, как чудно оттенена «грудь графини Тышкевич» тлеющими в вазах
северными цветами и распростертыми на сумрачных плафонах рогами! –
наталкивают читателя на мысль о неспособности Керенского осознавать эту
поэзию жизни. Дальше – читатель только убеждается в такой позиции:
Керенскому безразлично совершенство графини, «прекрасной, как Мария-
Антуанетта», он за обедом, кажется, даже не разговаривает – такое
впечатление создается после брошенного рассказчиком: «Он съел три пирожных
и ушел со мной в лес». И, разумеется, Александру Федоровичу абсолютно
непонятна юная прелесть фрекен Кирсти. Он не видит и не желает видеть ее
так же, как и старого Иоганнеса. Он резок в ответе на предложение купить
очки: «Никогда». Обратим внимание на интонацию этого ответа –
повествовательная, хотя от героя живого, чувствующего, можно было бы
ожидать восклицания. В противопоставление этой беспристрастности Керенского
рассказчик приводит свои аргументы «с юношеской живостью». О, как он
убедителен и ярок в полном эмоций, сравнений и эпитетов коротеньком
монологе, превозносящем линию: она – «божественная черта, властительница
мира», она – и в «обледенелых и розовых краях водопада», и в «японской
резьбе» плакучей ивы, и в «зернистом блеске снега»… А как бесподобна «линия
уже зрелой ноги» фрекен Кирсти! Читатель почти (я бы сказала – взвывает, но
я же большая и понимаю, что сочинение – экзаменационное, поэтому…)
восклицает вместе с рассказчиком: «Купите очки, Александр Федорович,
заклинаю вас!» И – что мы слышим в ответ на страстный монолог, способный
убедить почти любого? Холодное, отрезвляющее: «Дитя, не тратьте пороху».
Керенский называет ту линию, которой рассказчик посвятил свое насыщенное
поэтическими образами размышление, «низменной». Не только линию, но и саму
действительность, из которой автор достает один за другим звенящие, поющие
эпитеты, близорукий Керенский называет «низменной». Он «объят чудесами»,
реально не существующими, и рассказчик мог бы ему простить эту позицию,
если бы Керенский не судил так резко о том, чего никогда не видел сам, но
что так дорого автору: небо, то самое, что сравнивалось в начале рассказа с
птицей лирически настроенным рассказчиком, «слепой» и «почти мертвый»
Керенский называет «чухонским», предпочитая «пылающим облакам» «мечущийся
океан» над головой. А этот выпад ему уже не простится – и следующие его
фразы лишь отталкивают читателя: будущий «хозяин судеб» предпочитает не
замечать фальши, осознанно принимать ее за реальность. Предложение купить
очки и разрушить иллюзорность он называет «ослеплением». В его мире все
ценности кажутся нам – не без помощи автора – перевернутыми…
Затем мы видим Керенского уже в Петербурге 1917го, уже «верховным
главнокомандующим». Автору не возможно отказать в мастерстве гипноза с
помощью языка: незначительная деталь – «Троицкий мост был разведен», а
«трамвайные вагоны лежали плашмя, как издохшие лошади» - и у читателя
создано нужное настроение, чувство развала и обиды за Россию. А Александр
Федорович, не видя всего этого, произносит «речь о России – матери и жене».
«Что увидел в ощетинившихся овчинах он – единственный зритель без бинокля?»
- спрашивает рассказчик и задумчиво отвечает: «Не знаю…» Лукавит
рассказчик, лукавит вместе с ним и Бабель: они – творец и его маска –
прекрасно знают, что должен увидеть безвольный зритель глазами Керенского –
сказку, не связанную с реальностью. «Как это опасно – близорукость, тем
более близорукость главы государства!» – этой идеей должен проникнуться
читатель, для этой цели Бабель называет свое эссе рассказом, ведь эссе не
предполагает согласия с автором. Но – расчет не самый верный:
гипнотизирующие эпитеты, чувственные сравнения способны не только на
создание нужного автору читателя из почти любого, взявшего книгу. Они
раскрывают писателя, обнаруживают его присутствие и часто играют роль
противоположную первоначально задуманной.
Пожалуй, единственное полезное в этом рассказе – наглядная сила языка в
руках мастера. Почти гениальны системы эпитетов, синтаксические конструкции
– помните холодность фраз Керенского и эмоциональность рассказчика? Речевые
обороты «загоняют» читателя в угол, заставляют его придумывать какие-то
идеи и приписывать их автору – а в действительности у автора нет никаких
идей. Рассказ этот только зарисовка с натуры, силой языка превращенная в
эссе…