Стремя Тихого Дона

                                                 Александр Солженицын

                                      Стремя «Тихого Дона»
   В невыносимой плотности нашего движения, под гнетом потаенности и
опасностей, когда большинство участников еще и работало на казенной службе,
когда не яблоку, но подсолнечному семячку некуда было упасть, найти  себе
свободную выщербинку, – кажется, уже ничто постороннее не могло отвлечь
наши силы и интерес. А  нашлось такое. И нашлись для него и силы, и время.
   Это было – авторство «Тихого Дона». Усумниться в нем вслух -
десятилетиями была верная Пятьдесят Восьмая статья. После смерти  Горького
Шолохов числился Первым Писателем СССР, мало что член ЦК ВКП(б) – но живой
образ ЦК, он как Голос Партии и Народа выступал на съездах партии и на
Верховных Советах. Элементы этой нашей новой работы сходились, сползались с
разных сторон – непредумышленно, незаказанно, несвязанно. А попадя к нам, в
межэлектродное узкое пространство – воспламенились.
   Сама-то загадка – у нас на Юге кому не была известна? кого не занозила?
В детстве я много слышал о том разговоров, все уверены были, что – не
Шолохов писал. Методически никто не работал над тем. Но до всех в разное
время доходили разного объема слухи.
   Меня особенно задел из поздних: летом 1965 передали мне рассказ Петрова-
Бирюка за ресторанным столом ЦДЛ: что году в 1932, когда он был
председателем писательской ассоциации Азово-Черноморского края, к нему
явился какой-то человек и заявил, что имеет полные доказательства: Шолохов
не писал «Тихого Дона». Петров-Бирюк удивился: какое ж доказательство может
быть таким неопровержимым? Незнакомец положил черновики «Тихого Дона», –
которых Шолохов никогда не имел и не предъявлял, а вот они – лежали, и от
другого почерка! Петров-Бирюк, что б он о Шолохове ни думал (а – боялся,
тогда уже – его боялись), – позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там
сказали: а пришли-ка нам этого человека, с его бумагами. И – тот человек, и
те черновики исчезли навсегда. И самый этот эпизод, даже через 30 лет, и не
задолго до своей смерти, Бирюк лишь отпьяну открыл собутыльнику, и то
озираясь.
   Больно было: еще эта чисто гулаговская гибель смелого человека
наложилась на столь подозреваемый плагиат? А уж за несчастного заклятого
истинного автора как обидно: как все обстоятельства в заговоре замкнулись
против него на полвека! Хотелось той мести за них обоих, которая называется
возмездием, которая есть историческая справедливость. Но кто найдет на нее
сил!
   Я не знал, что тем же летом 1965 в застоявшееся это болото еще бросили
смелый булыжник один: в моем далеком Ростове-на-Дону напечатана статья
Моложавенко о Ф.Д.Крюкове.
   А Дон был не только детским моим воспоминанием, но и непременной темой
будущего романа. Через «Донца» (Ю.А.Стефанова) он лился густо мне под
мельничное колесо, Ю.А. все нес и нес, все исписывал, исписывал для меня
простыни листов своим раскорячистым крупным почерком. Он же первый и
рассказал мне о статье Моложавенко и немного рассказал о Крюкове - я о нем
в жизни не слышал раньше.
   А совсем в другом объеме жизни, самом незначительном, где
распечатываются бандероли с подарочными книгами, пришла работа о Грибоедове
с надписью от автора Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской. «Горе от ума»
я очень любил, и исследование это оказалось интересным.
   А совсем по другой линии, в перебросчивых и напористых рассказах и
письмах Кью, тоже стала Ирина Николаевна выплывать: то как ее подруга
студенческих лет, то как и нынешняя ленинградская подруга (месяца на четыре
зимних она приезжала в Ленинград, остальные в Крыму), и всегда – как
женщина блистательного и жесткого ума, и литературовед даровитый, в цвет
своему умершему знаменитому мужу, с которым вместе готовила академическое
издание Пушкина.
   Знакомство наше произошло, вероятно, в зиму на 1967, И.Н. было уже под
65. Я собирал материалы для «Архипелага», Ирина же Николаевна была
свидетельница высылки татар из Крыма. И у нее в кабинете странноватого
писательского дома в Чебоксарском переулке (близ Спаса-на-Крови) мы
просидели часа три, в кабинете со множеством книг – не по стенам только, но
сере-динными полками, как в библиотеке. Один вид корешков показывал тут
устойчивую давнюю культуру. Я записывал о Крыме 1944 года, потом неожиданно
– о раскулачивании в 1930, затем и деревенские новгородские истории 20-х
годов (оказалось, девушкой из самого образованного круга И.Н. вышла замуж
за простого новгородского мужика Медведева и хорошо-хорошо жила с ним, так
что даже за вторым прославленным мужем не хотела упустить фамилии первого);
затем – поразительные, но вовсе не чернящие сведения об аракчеевских
поселениях (в каких местах и живала она). Проявился и суровый характер И.Н.
Прозвучала и тоска по гражданской прямоте, которой лишено было все ее
поколение. Потом знакомился я с ее дочерью-архитектором, и чего только мало
было за весь визит – это литературных разговоров, и уж совсем ни слова о
Шолохове, ни о донской теме.
   Ум И.Н. действительно лился в речи, выступал из постаревших резковатых
черт темноватого лица, – ум строгий, мужской. Она радушно меня принимала, и
звала вот в этом ленинградском кабинете без нее работать, и в Гурзуф
приезжать к ней работать (Крым она очень любила, написала и книгу о нем –
«Таврида»); радушно, - а расположение не устанавливалось легко. Она была –
твердый, властный человек, и это оттесняло остальное.
   Прошел год – прислала мне славную фотографию своей гурзуфской дачи на
горе, и кипарисы вокруг. Фотография эта меня долго манила: кусочек
свободного ласкового края, как я ни когда не успеваю жить, – и там меня
ждут, и там можно бы начать мое Повествование, к которому я продирался,
продирался годами, вот-вот уже начну. Начинать – для этого и хорошо
обновить все
условия?
   И в марте 1969 я поехал к И.Н. начинать «Красное Колесо». Это – ошибка
была: начинать, да еще чрезмерно трудное, неподъемное, надо именно на
старом привычном месте, чтобы никакие трудности не добавились, кроме самой
работы, – а я понадеялся, наоборот, в новых условиях на новое настроение.
Привыкнуть я там не мог, ничего не сделал, в три дня и уехал. Еще
стеснительно было для таких усидевшихся по своим берлогам своенравных
медведей, как мы с И.Н., оказаться под одной крышей: она пыталась быть
хозяйкой, я - через силу принимать гостеприимство, уставали мы быстро оба.
Из работы не вышло ничего, и Крыма я смотреть не хотел ни минуты, рвался к
работе, скорей и уехать. А все событие истинное случилось на ходу:
встретились меж комнат на веранде и стоя поговорили несколько минут, но – о
«Тихом Доне». Не я ей - она мне сказала о статье Моложавенко, и какой на
нее ответ грозный был из Москвы. И, конечно, мы оба нисколько не
сомневались, что не Шолохов написал «Тихий Дон». А я сказал – не ей первой,
и не первый раз – то, что иногда говорил в литературных компаниях, надеясь
кого-то надоумить, увлечь: доказать юридически, может быть, уже никому не
удастся – поздно, потеряно, тем более открыть подлинного автора. Но что не
Шолохов написал «Тихий Дон» – доступно доказать основательному
литературоведу, и не очень много положив труда: только сравнить стиль,
язык, все художественные приемы «Тихого Дона» и «Поднятой целины». (Что и
«Поднятую» писал, может быть, не он? – этого уж я досягнуть не мог!) Сказал
– не призвал, не настаивал (хотя надежда промелькнула), сказал – как не раз
говорил (и всегда бесполезно: всем литературоведам нужно кормиться, а за
такую работу еще голову оттяпают). Мелькучий такой, без развития был
разговор, не в начале и не в конце моего трехдневного житья.
   Вскоре затем (не льщу себя, что – вследствие, потому что и в первых ее
словах уже была задетость этой литературной тайной, а просто – доработалось
к тому ее настроение), – решила И.Н. переступить через каторжную свою
подчиненность второстепенным работам для заработка (не столько для себя,
сколько для детей, уже взрослых), – и вскоре затем дала знать через Кью,
что решила приступить к работе о «Тихом Доне». Спрашивала первое издание
романа, его трудно найти, и кое-что по истории казачества, – ведь она
нисколько не была знакома с донской темой, должна была прочесть много книг,
материалов по истории и Дона, и Гражданской войны, и донс-кие диалекты, –
но ей самой из библиотек спрашивать было ничего нельзя – обнаружение! С
первого шага требовалась опять чертова конспирация. А часть книг – вообще
из-за границы, из наших каналов.
   И работа началась. И кого ж было просить снабжать теперь «Даму» (раз
конспирация, так и кличка, ведь ни в письмах, ни по телефону между собой
нельзя называть ее имя) всеми справками и книгами, если не Люшу Чуковскую
опять? Ведь Люша всякий новый груз принимала, – и теперь вот еще одна ноша
поверх, увесистая.
   Казачья тема была Люше совсем чужда, но и для этой чуждой темы она
бралась теперь делать всю внешнюю организацию, так же незаменимую Ирине
Николаевне, как и мне, из-за невылазного образа нашей жизни. Навалилось
так, что и для Дамы Люша выполняла теперь – то в Ленинград, то в Крым, не
близко – всю снабдительную и информационную работу. Правда, это оказалось
смягчено принадлежностью И.Н. к тому же литературному московско-
ленинградскому кругу, где Люша выросла, да больше: И.Н. хорошо помнила ее
покойного отца и саму ее девочкой, это сразу создало между ними сердечные
отношения. Взялась Люша – с прилежностью, с находчивостью, с успехом. Без
нее книга «Стремя» не появилась бы и такая, как вышла.
   И тут же произошло скрытое чудо. Надо было начаться первому движению,
надо было первому человеку решиться идти на Шолохова – и уже двигались и
другие элементы на взрывное соединение. Подмога подоспела к нам через
Мильевну с ее вечно легкой рукой. Дочь подруги ее детства, Наташа Кручинина
(«Натаня» назвали мы ее, многовато становилось среди нас Наташ),
ленинградский терапевт, оказалась в доверии у своей пациентки Марии
Акимовны Асеевой. И та открыла ей, что давно в преследовании от шолоховской
банды, которая хочет у нее вырвать заветную тетрадочку: первые главы
«Тихого Дона», написанные еще в начале 1917 года в Петербурге. Да откуда
же?? кто? А – Федор Дмитриевич Крюков, известный (??– не нам) донской
писатель. Он жил на квартире ее отца горняка Асеева в Петербурге, там
оставил свои рукописи, архив, когда весной 1917 уезжал на Дон – временно,
на короткие недели. Но никогда уже не вернулся, по развороту событий.
Сходство тетрадки с появившимся в 20-е годы «Тихим Доном» обнаружил отец:
«Но если я скажу – меня повесят». Теперь М.А. так доверилась Натане, что
обещала ей по наследству передать эту тетрадку – но не сейчас, а когда
умирать будет.
   Это был конец 1969 года. Новость поразила наш узкий круг. Что делать?
Оставаться безучастными? невозможно; ждать годы? – безумно – уж и так
больше сорока лет висело это злодейство, да может и допугают Асееву и
вырвут тетрадку? И – так ли? Своими глазами бы убедиться! И – что там еще
за архив? И – от чьего имени просить? Называть ли меня? – облегчит это или
отяжелит?
   Самое правильное было бы – ехать просто мне. Но у меня - разгар работы
над «Августом», качается на весах – сумею ли писать историю или не сумею?
оторваться невозможно. Да я и навести могу за собою слежку. (Как раз были
месяцы после исключения из СП и когда мне уезжать из страны намекали.)
   Тогда надо было бы догадаться – послать человека донского (и был у нас
Донец! – но он был крупен, заметен, говорлив, неосторожен, посылать его
было никак). Вызвалась ехать Люша. Это была – ошибка. Но мы и Акимовну саму
еще не представляли. Надеялась Люша, что марка Чуковских вызовет и
достаточно доверия и недостаточно испуга. Может быть. (Как выяснилось, моей
фамилии Акимовна почти и не знала в тот год, лишь позже прочла кое-что.)
Люша вернулась и безуспешно и безрадостно: женщина де – капризная, сложная,
договориться с ней вряд ли
возможно, хотя открытую часть крюковского архива готова была бы, кажется,
передать на разборку, 50 лет это почти не разбиралось, ее тяготит. Решили
мы снарядить вторую экспедицию: Диму Борисова. Вот с него-то, наверно, и
надо было начинать. Он был хотя не донец, но сразу вызвал доверие Акимовны,
даже пели они вместе русские песни, и склонил он ее – архив передать нам.
Но само взятие – не одна минута, набиралось три здоровенных рюкзака,
понадобилась еще третья экспедиция – Дима вместе с Андреем Тюриным.
Привезли – не в собственность, а на разборку – весь оставшийся от Крюкова
архив. А тетрадочку, мол, – потом…Мы уж и не настаивали, мы и так получали
богатство большое. Это был – и главный, и, вероятно, единственный архив
Крюкова. Позже того следовали у автора – три смятенных года и смерть в
отступлении белых.
   Имея большой опыт содержания архива своего деда, Люша предполагала, что
и этому архиву даст лад. Но – лишь самая внешняя классификация оказалась ей
под силу. Это был архив – совсем непохожий, не привычная литературная
общественность и не привычные темы в нем: и имена, и места, и
обстоятельства все неясные, да еще при почерке не самом легком.
   Но тут-то и вступил в работу – Донец! Уж он-то – как ждал всю жизнь
этого архива, как жил для него. Накинулся. Как всегда, не зная досуга и
воскресений, и себя не помня, – он за год сделал работу троих, до
подробностей (еще многое выписывая себе), и представил нам полный обзор
структуры и состава. (Все это требовало многих встреч и передач. Архив был
сперва у Гали Тюриной, потом частью перевозился к Люше, помалу относился к
Донцу и обратно, частью отступил потом к Ламаре (на бывшую «бериевскую»
квартиру) – ведь мы и тут должны были скрываться по первому классу, и
открытой конторы не было у нас никогда.)
   По мере того как материалы открывались – все, что могло пригодиться
Даме, надо было предлагать Даме (а она больше была в Крыму, не в
Ленинграде, а наши материалы не для почты). А что-то надо было и мне – как
собственно донская тема и свидетельство очевидца незаурядного.
(А я – и принять уже не мог. Я так был полон напитанным, что потерял
способность абсорбции. И интересно было в Крюкова вникнуть, и уже не
помещалось никуда. Люше пришла счастливая мысль, сразу мною принятая:
Крюкова – автор ли он «Тихого Дона», не автор – взять к себе персонажем в
роман – так он ярок, интересен, столько о нем доподлинного материала. Какой
прототип приносит с собой столько написанного?! Я – взял, и правда: для
сколького еще место нашлось! И как потяжливо: в донскую тему войти не
собственной неопытностью, но – через исстрадавшегося дончака.)
   Ирина Николаевна получала свежие донские материалы – гипотеза у нее
вырабатывалась. В зимний приезд, наверное в начале 1971, она привезла с
собой три странички (напечатанные как «Предполагаемый план книги»), где
содержались все главные гипотезы: и что Шолохов не просто взял чужое, но –
испортил: переставил, изрезал, скрыл; и что истинный автор – Крюков.
   Да, в этом романе – и нет единой конструкции, соразмерных пропорций, это
сразу видно. Вполне можно поверить, что управлялся не один хозяин.
   У И. Н. даже и по главам намечалось отслоение текста истинного автора. И
даже взята была задача: кончить работу воссозданием изначального текста
романа!
   Могучая была хватка! Исследовательница уже вначале захватывала шире, чем
ждали мы. Да только здоровья, возраста и времени досужного не оставалось у
нее: опять надо было зарабатывать и зарабатывать. А мы – сами сидели без
советских денег, от валютных же переводов от подставных лиц с Запада И. Н.
отказалась, и мы не сумели в 1972 – 73 годах освободить ее от материальных
забот. А то бы, может быть, далеко шагнула бы ее книга.
   Поначалу вывод, что автор «Тихого Дона» – мягкий Крюков, разочаровывал.
Ожидалась какая-то скальная трагическая фигура. Но исследовательница была
уверена. И я, постепенно знакомясь со всем, что Крюков напечатал и что
заготовил, стал соглашаться. Места отдельные рассыпаны у Крюкова во многих
рассказах почти гениальные. Только разводнены пустоватыми, а то и слащавыми
соединениями. (Но слащавость в пейзажах и в самом «Тихом Доне» осталась.)
Когда ж я некоторые лучшие крюковские места стянул в главу «Из записок
Федора Ковынева» – получилось ослепительно, глаз не выдерживает.
   Я стал допускать, что в вихревые горькие годы казачества (а свои –
последние годы) писатель мог сгуститься, огоркнуть, подняться выше себя
прежнего.
   А может быть это – и не он, а еще не известный нам.
   Из разработанного архива, по желанью Марьи Акимовны, наименее ценную
часть мы сдали (подставив бойкую Мильевну) в Ленинскую библиотеку и
полученные 500 рублей переслали Акимовне. Эта сдача была промах наш: и –
мало нам дали, неловко перед Акимовной, и – раскрыли мы след, что где-то
около нас занимаются Крюковым. Но: давили нас объемы и вес, держать-то было
трудно, негде.
   В июне 1971 я был в Ленинграде и пришел к М. А. Встреча у нас была
хорошая. Акимовна оказалась женщиной твердой, по-настоящему несгибчивой
перед большевиками, не простившей им ничего, и ни болезни, ни семейные беды
(бросал ее муж) не ослабили ее волю. Она действительно хотела правды о
Доне, и правды о Крюкове. Пили у нее донское вино, ели донской обед, – мне
казалось, она и в мою надежность поверила. А я – поверил в ее тетрадку, что
есть она. Только оставалось – привезти ее из-за города, из Царского Села,
«от той старухи, которая держит» (потому что к самой М. А., как слушка
когда-то не удержала, являются де от Шолохова то с угрозами, то с
подкупом). Обещала – достать к моему отъезду.
   Однако не достала («Старуха не дает»). Пожалел я. И опять засомневался:
может, нет тетрадки? Но зачем тогда так морочить? Не похоже.
   Еще одной женщине, Фаине Терентьевой, знакомой по амбулатории, – не
равноопаслива была М. А. в доверенностях! – она даже рассказала, как уже
хотела мне отдать тетрадочку, да побоялась: ведь я – под ударом, ведь за
мной следят, отнимут тетрадку. Роковая ошибка! – хотя и взвесить ей трудно:
где опасней? где безопасней, правда? Роковая, потому что мы бы дали
фотокопии в публикацию вместе с образцами крюковского почерка, и если бы
наброски реально походили б на начало «Тихого Дона», – Шолохов был бы
срезан начисто, и Крюков восстановлен твердо. А теперь М. А. осталась
зажата со своей тетрадкой и рада б ее кому протянуть, – поздно: понимая вес
доказательства, могучее Учреждение сменило соседей М. А. по коммунальной
квартире (точно как с Кью!), поселило своих, и теперь, по сути, Акимовна –
в тюрьме, каждый шаг ее под контролем. – Это закончание истории я узнал от
Фаины Терентьевой в июле 1975 года в Торонто, куда она эмигрировала и
написала мне: давала мне М. А. тетрадку, я побоялась взять, как теперь
вызволить?..
   Никак. Только если М. А. не сойдет с ума в осаде, сумеет выстоять еще
годы и годы*
   Ну что ж, не получили тетрадки – ждали самого исследования. Однако оно
шло медленно:
___________
         *Теперь умерла и Марья Акимовна. Не знаю: унесла ли с собой тайну
или и не было ее.
(Примеч. 1986)___________
_________

завалена была И. Н. скучной, утомительной, но кормящей договорной работой.
При проезде
Москвы она видалась со мной и с Люшей, давала мне читать наброски глав,
Люша (или Кью в Ленинграде) перепечатывала их с трудного почерка, со
множества вставок, – чужому ведь и дать нельзя.
   Последний раз мы виделись с И. Н. в марте 1972 – в Ленинграде, снова в
том кабинете, где познакомились и где она предлагала мне работать. (Теперь
так сгустились времена – отяготительно было, что я в дверях натолкнулся на
какую-то писательскую соседку, могла узнать, могло поплыть – что мы
связаны. Плохо.) Болезнь резче проступила в чертах И. Н., но держалась она
несокрушимо, крепко, по-мужски, как всегда. Сама начала такой монолог: что
она будет отвечать, если вот придут и найдут, чем она занимается. (Я-то и
забыл о такой проблеме, все черты давно переступив, а ведь каждому
достается когда-то первую переступить – и как трудно.) Готовилась она
теперь отвечать – непреклонно и в себе уверенно. Не подписывала она
петиций, ни с кем не встречалась, – в одинокой замкнутости проходила свой
путь к подвигу.
   Незадолго до всей развязки все та же Мильевна подбросила нам еще поленца
в огонь. Настояла, чтоб я встретился со старым казаком, хоть и большевиком,
но также и бывшим зэком, – он хочет мне дать важные материалы о Филиппе
Миронове, командарме 2-й Конной, у кого был комиссаром полка. Я пришел.
Оказалось, недоразумение: С. П. Стариков собрал (в доверии у властей, из
закрытых архивов) много вопиющих материалов – не только о своем любимом
Миронове, кого загубил Троцкий, но и об истреблении казачества большевиками
в Гражданскую войну. Хотел же он увековечить Миронова отдельной книгой, да
написать ее сам не мог. И вот теперь предлагал мне без смеха: работать у
него «негром»: обработать материалы, написать книгу, он ее подпишет,
издаст, а из гонорара со мной расплатится. Я сказал: отдайте мне материал –
и Миронов войдет в общую картину эпохи, все постепенно. Нет. Так бы
недоразумением и кончилось. Но уже расставаясь, поговорили о смежном, и
оказалось: Миронов – одностаничник и лучший друг Крюкова в юности, и сам
Стариков из той же станицы Усть-Медведицкой, и не только не сомневается,
что Шолохов украл «Тихий Дон» у Крюкова (Шолохова в 15 лет он видел в
Вешенской совсем тупым неразвитым мальчишкой), но даже больше знает: кто
«дописывал» «Тихий Дон» и писал «Поднятую целину», – опять-таки не Шолохов,
но тесть его Петр Громославский, в прошлом станичный атаман (а еще перед
тем, кажется, дьякон, снявший сан), но еще и литератор; он был у белых,
оттого всю жизнь потом затаясь; он был близок к Крюкову, отступал вместе с
ним на Кубань, там и похоронил его, завладел рукописью, ее-то, мол, и дал
Мишке в приданое вместе со своей перестаркой-дочерью Марией (жениху было,
говорил,19 лет, невесте – 25). А после смерти Громославского уже никак не
писал и Шолохов*.
   Переговоры мои со Стариковым вспыхнули еще раз в последние месяцы, в
грозную для нас осень 1973. Сообщила Мильевна: Старков умирает, хочет мне
все отдать, просит приехать скорей. Я приехал. Нет, от сердечного припадка
оправясь, он не слишком готовился к смерти, но возобновил со мной те же
занудные переговоры. Я – о своем: дайте мне использовать мироновские
материалы в большой эпопее. Он, уже предупрежден и насторожен: вы, говорят,
советскую историю извращаете. (Это – Рой Медведев и его коммунистическая
компания: ведь старик-то в прошлом большевик! Почти тут же вослед он отдаст
все материалы Рою, так и возникнет книга того о Доне, о которой Рой за
прежнюю жизнь, может быть, и пяти минут не думал.) Все же согласился
Стариков дать мне кое-что на короткое время взаймы. Куй железо, пока
горячо! Надо – хватать, а кому брать? Много ли рук у нас? Аля – с тремя
младенцами на руках. Все та же Люша опять, едва оправясь, не до конца, от
своего сотрясенья при автомобильной аварии. Она поехала к Старикову, с
важным видом отбирала материалы, не давая ясно понять, что нас интересует,
он ей дал на короткий срок, потом позвонил, еще укоротил, – пришлось сперва
на диктофон, двойная работа, – уж Люша гнала, гнала, выпечатывала
(ксерокопия ведь у нас недоступна!). Материал был, действительно,
сногсшибательный. Но и Стариков на пятки наседал: спохватился и требовал –
вернуть, вернуть! (А когда уже выслали меня – приходил к Але и настаивал
взятые выписки тоже ему вернуть: откроются на границе, а кто брал из тайных
архивов? – Стариков.) В общем, на историю поработал Сергей Павлович,
молодец, молодец!

______________
    *Громославский еще жив был в 50-е годы, тогда-то и появилась 2-я книга
«Поднятой целины», а после смерти Громославского за 20 лет Шолохов не выдал
уже ни строчки. Я указывал на это в статье о «Поднятой целине» – «По
донскому разбору» («Вестник РХД», № 141, 1984), где заодно ответил и на
смехотворный «компьютерный анализ» норвежского слависта Гейра Йетсо и его
коллег, пытавшихся через компьютер доказать авторство Шолохова. (Примеч.
1986)__________

   В ту осень сгрудилось все: провал «Архипелага» – и встречный бой – и
смерть Кью – и тревога, что Кью могла открыть всю линию «Тихого Дона»
(Ирину Николаевну она видела в Гурзуфе, последняя из нас, – да ведь как!
Таскала к И. Н. и того «поэта Гудякова», прилипшего к ней в Крыму, и это
могло стать роковой наводкой).
   Ирина Николаевна, тем летом только что прошедшая свое 70-летие вместе с
дочерью и сыном, в начале сентября после их отъезда одна в Гурзуфе –
услышала по западному радио о провале «Архипелага» и смерти Е. Д., и стался
у нее инфаркт. (Мы не знали.) Но, при железном ее характере, вывод она
сделала: не прятать рукописей и не прекращать работу, но напротив: собрать
силы и доканчивать! С несравненной волей своей именно сейчас, когда она
лежала пластом, когда для нее был труд – протянуть руку за книгой, – теперь-
то она и работала, и наверстывала в тайном труде. На сентябрь звала к себе
в гости Люшу – значит, усиленно помогать. Но Люша едва держалась на ногах
сама после аварии. Так еще и эта катастрофа помешала окончанию «Стремени».
   Именно и опасаясь, что Кью на допросах рассказала о работе И. Н. и ту
захватят над рукописями, Люша теперь попросила Екатерину Васильевну
Заболоцкую, 60-летнюю вдову поэта, которая хорошо знала И. Н., – ехать к
ней, помочь, увезти бумаги из дому. Е. В., покинув четырех внуков, с
решимостью тотчас полетела в Крым. Она и застала Ирину Николаевну после
инфаркта, но не прекращающую работу, – и осталась при ней, ухаживать. И
прожила там месяц, пока нужды внуков не вызвали ее вернуться в Москву. Она
привезла долю работы И. Н.
   Дочь И. Н. из Ленинграда наняла в Гурзуфе к матери приходящую медсестру.
Был, разумеется, и приходящий врач. И. Н. по телефону тревожилась, цела ли
ее ленинградская квартира (…нет ли обыска?).
   И тут – известие о смерти Ирины Николаевны. Е. В. Заболоцкая сама
предложила: снова лететь в Гурзуф, спасать остатки рукописей, которые она
просила врача взять к себе в случае смерти И. Н. В той тревожной
обстановке, для безопасности, надо было ехать вдвоем. С кем же? Спутницей
для Заболоцкой взялась быть всегда подвижная Н. И. Столярова. (Предстояла
неизбежная ночевка в Симферополе, а в такое время невозможно было им
регистрироваться в гостинице, да в гостиницах и мест нет, вот еще
постоянное осложнение конспираций под коммунизмом. Я вспомнил дом в
Симферополе, где мы с Николаем Ивановичем когда-то жгли «Круг первый»,
написал записку наудачу. Переночевать пустили, хотя изумились, строго
записали их фамилии, потом говорили Николаю Ивановичу; но так и не узнали
Зубовы – кто ездил, зачем; хлестнул к ним от меня 20-летний дальний хвост
тайных затей, когда-то начинаемых сообща.) А съездили –
зря: врач ничего им не передал, а неясно говорил, что был поджог сарая близ
дачи И. Н., и вообще есть вещи, о которых он не может рассказать.
Обстоятельства смерти И. Н. остались загадочны для нас. Так и не уверены
мы, что имеем все написанные фрагменты ее работы.
   Итак, что получили прежде – то и пошло в пополнение книги. Совсем
немного. За два года мало исполнилось из первоначального четкого смелого
плана И. Н. Если бы Люша была здорова и поехала бы в сентябре – может быть,
успели бы еще главы две вытянуть из неразборных черновиков. Нет, заколдован
был клад «Тихого Дона»*.
   Так налегла на нас – трудным долгом – вся эта боковая донская линия, что
и последние месяцы, сами перед петлей, мы дотягивали и дотягивали ее. То
привезли к нам из Риги хорошие фотокопии всего первейшего издания «Тихого
Дона», которое в последующие годы полномочные редакторы сильно исчеркали, в
10 перьев (даже, говорят, и Сталин правил сам; на издании 1948 г.
замечание: «под наблюдением редактора Чурова Г. С.»; говорят, будто это и
есть Сталин). То – дорабатывал я свое предисловие к «Стремени», уж в самые
последние дни перед высылкой, в Переделкине. То – компоновал страничку
публикации из разных обрывчатых записей И. Н. (Из Дона и из Дамы составил я
для исследователя эту букву Д* – Ирина Николаевна выбирала псевдоним из
моего списка донских фамилий, но так и не выбрала.)**
____________
      *В 1988-89 в израильском журнале «22» (№№60 и 63) опубликовано
исследование Зеева Бар-Селла «”Тихий Дон” против Шолохова», очень
убедительный текстологический анализ, – то самое, что и ожидалось давно.
(Примеч. 1990)
      ** Мы, в интересах детей И. Н., должны были еще 15 лет скрывать имя
автора, давая повод насмешкам, что я этого Д* сам придумал. А в 1989 из
письма д-ра филологических наук В. И. Баранова в «Книжное обозрение» я
узнал: когда в 1974 вышла книга «Стремя “Тихого Дона”» – в СССР готовили
громкий ответ. Сперва поручили К. Симонову дать интервью журналу «Штерн»
(ФРГ), он это выполнил. Затем ждали: когда на Западе на него обратят
внимание – тут и дать залп статьями в «Литгазете», «Вопросах литературы» и
«Известиях». И стаьи были написаны – но… на Западе симоновское интервью
прошло без отклика. Приготовленные стати все же напечатали – но как бы к 70-
летию Шолохова, так и не коснувшись книги Д*. А ныне так пишут в советской
прессе, что будто именно книга Д* сбила Шолохова и не дала ему кончить уже
30 лет длимый роман «Они сражались за Родину» – да так, что и ни строчки к
начатой в войну книге не прибавилось. (Примеч. 1990)_________

   Настойчивое чувство вошло в мою душу, что для сохранности надо полностью
отделить архив Крюкова и все, что касается «Тихого Дона», ото всего моего
имущества. И за 10 дней до высылки – пожалуй, последний визит, какой и
сделал на родине, – была поездка к Елене Всеволодовне Вертоградской, за
Крестьянскую заставу, где собрала она несколько молодых, и надо было
решить, кто возьмет архив «Тихого Дона». Взялись Георгий Павлович и Тоня
Гикало. И сразу вослед, за несколько дней, Саша Горлов, к тому времени уже
изгнанный со всех работ, перебросил им архив Крюкова. Как раз успели!
Арестованный, я знал, что этот архив – спасен.
   В Москве у Ильи Обыденного служили панихиду по Ирине Николаевне. Мне –
никак нельзя было появиться, Люша же с Зоей Томашевской открыто как бы
дружила – и пошла. Но раньше того, от последней поездки к И. Н., передала
она такую мечту: хотела И. Н., чтобы когда-нибудь кто-нибудь отслужил по
ней панихиду в женевской Церкви Воздвижения, где когда-то ее крестили. Да
кому ж поручить? Кто это когда попадет в Женеву? А сам же я – попал,
вскоре…
   Мы с Алей приехали в Женеву в октябре 1974, – правда, в вечер буднего
дня, не должно было службы быть ни в этот день, ни в следующий, никакого
праздника. Но пошли под дождем наудачу – к дверям прикоснуться. А за
дверьми-то – поют. Мы вошли. Оказалось: завтра – отдание Воздвижения,
именно здесь отмечается в связи с престолом!
   Наутро после обедни архиепископ Антоний Женевский служил панихиду по
нашей просьбе. Я написал: Ирина, Федор…
   Каменная, приглядная, лепая церковь. Осеннее солнце просветило в окнах.
Относило ладанный дым. Маленький хор пел так уверенно, так ретиво, это «со
святыми упокой» – душу рвало из груди, я слез не мог удержать. Повторялись,
повторялись имена их соединенно – возносил о них архиепископ, возносил хор.
Сплелись их судьбы – злосчастного донского автора и его петербургской
заступницы – над убийствами, над обманами, над всем угнетением нашего века.
   Пошли им, Господи, рассудливой правды. Отвали давящий камень от их
сердец.*

 1974 – 1975
  Цюрих

________________
        * А. Солженицын. «Бодался теленок с дубом», гл. 14 «Стремя “Тихого
Дона”», ж-л «Новый мир», №12, 1991, стр. 69.